Поэтому нельзя сказать, что растения испытывают боль таким образом, чтобы это имело значение для нас или для них как субъективное переживание. Растения не способны чувствовать ни в каком смысле слова, зато животные способны, ведь они обладают теми же самыми элементарными нервными механизмами, что позволяют и нам испытывать боль и удовольствие. За последние по крайней мере лет 200 наше законодательство (такое же регрессивное, как и всегда) хотя бы признало, что причинение «ненужных» страданий животным должно рассматриваться как уголовное преступление и наказываться, и что мы должны соблюсти баланс между необходимостью причинять животным боль и интересами животных избегать страданий [30]. «Принцип гуманного обращения» диктует, что, если на кону не стоят реальные человеческие интересы, и если можем найти альтернативы использованию животных в тех или иных ситуациях, мы принципиально должны следовать этим альтернативам. Тем не менее, мы имеем склонность в каждом случае использования животных поступать так, будто мы находимся в экстренной ситуации «либо они, либо мы», в которой мы должны сделать выбор между интересами животных и людей, как будто это вопрос жизни и смерти. Как отмечает Франсион, «подавляющее число случаев использования животных нельзя назвать необходимым в каком-либо значении этого слова; они скорее потворствуют удовлетворению человеческого чувства удовольствия, развлечения или это просто удобно. Всё это ненужное использование животных приводит к причинению им огромных страданий, боли и смерти» [31].
Как тогда быть с той самой моральной шизофренией по отношению к животным? Согласно Франсиону, у нас есть только два выхода: мы либо по-прежнему продолжаем использовать животных, причиняя страдания без необходимости и признавая, что принцип гуманного обращения — это фарс; либо мы признаём, что животные имеют важный моральный интерес избегать ненужных страданий, и меняем наш подход к решению конфликта интересов животных и людей. Однако чтобы сделать это, нам потребуется применить принцип равного уважения к животным. Это, утверждает Франсион, невероятно легко: проще говоря, мы должны использовать одинаковый подход в одинаковых обстоятельствах. Хотя животные и люди во многом отличаются, они похожи в том, что и те, и другие страдают и способны чувствовать. Поэтому мы должны распространить принцип равного уважения и на животных.
Это значит, что мы должны обеспечить животным право не быть просто средством достижения чьих-то целей или право не быть вещью. Сейчас животные, тем не менее, — не более, чем вещи, собственность своих владельцев (подробнее об этом — в III главе) как минимум с точки зрения закона. Франсион напоминает, что раньше были люди, которые так же служили средством достижения целей других: их называли рабами, и человеческое рабство было устроено тем же образом, каким сейчас — животное. Мы упразднили рабство, потому что давно поняли, что все люди имеют неотъемлемую самоценность, не только способны служить средством для других. Для Франсиона самоценность — это лишь иное название минимального критерия, которому необходимо соответствовать, чтобы считаться членом нравственного общества. Если у вас нет самоценности, то все ваши интересы — включая базовые потребности не испытывать боль и продолжать жить — могут быть «проданы» по цене, предложенной другими. Чтобы концепция самоценности защищала людей от превращения в вещи, мы должны признать за всеми людьми равную самоценность [32].
Понятие равной самоценности применимо даже в тех случаях, когда человек, скажем, умственно недееспособен: мало кто согласится, что мы можем использовать психически нездоровых людей для медицинских экспериментов. Почему? Потому что мы осознаём и уважаем их врождённое право не быть средством для других. Это базовое право не быть вещью, поясняет Франсион, является минимально необходимым требованием к члену нравственного общества. «Смешанная» система, требующая от нас по-разному расценивать интересы схожих существ, не может поддерживать концепцию равного уважения. Также заметьте, что базовое право не быть вещью распространяется даже на тех, у кого в нашем понимании нет рассудка или самосознания. У маленьких детей нет ни рассудка, ни осознанности, но, тем не менее, на них распространяется базовое право не быть вещами, и мы признаём за ними право избегать ненужных страданий ради достижения чьих-то целей. Способности младенца значительно отличаются от способностей взрослого человека, и мы не можем обеспечить детей всеми правами, которые имеют взрослые (например, голосовать или водить автомобиль), но из нравственных соображений мы обеспечиваем их этим поразительно простым, но жизненно важным правом — правом не быть средством для достижения целей других.