Мы способны отстраняться, отгораживаться от своей совести, изолировать те свои стороны, которые знают и понимают, что кто-то страдал, производя то, что мы потребляем. Хоть мы привыкли рассматривать веганство и вегетарианство как идеологическую практику, мы нечасто задумываемся об оборотной стороне этой идеологии или концепции того, что Мелани Джой назвала «карнизмом» [221]. Согласно Джой, карнизм — это набор идеологических и психологических практик, позволяющих нам потреблять мясо и другие животные продукты, не слишком задумываясь о насилии, благодаря которому они производятся (несмотря на то, что большинство из нас осознаёт, что мы не можем получать мясо и другие животные продукты без жестокости и насилия). Карнизм объясняет, как мы дистанцируемся от производства продуктов животноводства, как мы оправдываем свою связь с насилием, совершаемым от нашего имени и во имя наших потребностей, и как мы подавляем своё понимание этого процесса всякий раз, когда едим. Подкреплённый рядом защитных механизмов, включая видистский и эвфемистический язык («мясо» вместо «плоти», например), занятными и воображаемыми историями о счастливой буколистической жизни животных, забиваемых ради нашего питания, и общей завуалированностью насилия, совершаемого при производстве животных продуктов, карнизм работает и на социальном, и на личном уровнях, создавая своего рода культурное неведение относительно эксплуатации животных.
Наиболее веский довод в пользу того, чтобы считать карнизм идеологической практикой, состоит в том, что он оказывает поддержку видизму, оправдывая или вуалируя нашу текущую практику отношения к животным. В истории аналогичные идеологии и путаница использовались для оправдания маргинализации других групп людей, включая утверждение превосходства белых над чёрными, мужчин над женщинами. Когда люди предполагают, что «так было всегда», или «это естественный порядок вещей», или «у нас есть право на превосходство», у меня в голове звенит тревожный звоночек, неважно, оправдывает ли человек расизм, сексизм, гетеронормативность или видизм. В любом случае этот вид отчуждения, выделение тех, кого социологи помещают «вне группы», может означать лишь оправдание господства «своей группы».
По этим причинам веганство является важным высказыванием против психологического и идеологического аппарата карнизма — и, следовательно, важным протестом против ненужных страданий, господства и эксплуатации животных, которые происходят из видистской структуры наших общественных отношений. Быть веганом — это важный акт неучастия в господстве над животными и вызов этой ненужной иерархии. Как один из первых анархистов, упомянувших господство над животными, Элизе Реклю в 1901 году написал:
«...для них [вегетарианцев] важным вопросом является принятие уз признания и доброй воли, которые связывают человека с так называемыми низшими животными, и распространение на этих наших братьев того чувства, которое уже остановило каннибализм среди людей. Резоны, которые могли бы привести людоеды против исключения человеческого мяса из их привычного рациона, были столь же обоснованы, как те, что высказывают сегодня рядовые мясоеды. Аргументы, которые приводились против этой чудовищной привычки, в точности те же, что сейчас используют вегетарианцы. Лошадь и корова, кролик и кот, олень и заяц, фазан и жаворонок приносят нам больше радости как друзья, а не как мясо» [222].
Как Реклю, большинство этичных веганов хотят лишь применять стандарты равенства к отношениям с животными и жить в соответствии с этими принципами, насколько это возможно. Иногда это происходит символически. Как гаечный ключ, застрявший в умозрительном аппарате карнизма, веганство, вероятно, оказывает самое большое воздействие в качестве формы провоцирования когнитивного диссонанса. Как я отметил выше, многие не хотят знать о происхождении их еды; веганство заставляет людей думать. Кэрол Адамс описывала эту функцию веганства как «нереферентную дескрипцию» [223], а именно: утверждала, что веганы эффективно «замещают» животное за столом, где люди едят плоть животных. Это напоминает присутствующим, что они потребляют кого-то, а не что-то, и это погружает насилие, совершённое ради обеденных тарелок, в очень реальный и личный контекст. Поскольку еда — это больше, чем просто питание, она пронизывает нашу культуру, эмоции и жизни сложнейшим образом, символический смысл «нереферентной дескрипции» не стоит недооценивать — его присутствие может ранить глубже, чем мы изначально предполагаем. Будучи таким референтом, занимая позицию и отвергая продукты насилия и эксплуатации, в которые вовлечены другие, веган побуждает окружающих осмыслить их выбор, даже если он на самом деле ничего не говорит. Веганство отвергает видистскую идею, что животные существуют для того, чтобы мы их использовали ради еды, одежды и прочих нужд.