У каждой чувствительной твари имеются свои горестные воспоминания, и какой угодно Иеремия легко может пробудить сочувствие, если только сумеет искусно затронуть слабые больные струны.
Перед Барбоской мелькнуло его детство, его юность...
Лапа его невольно протянулась к лапке товарки по жизненным невзгодам.
Где ваша родина? — спросил он с участием.— Каким несчастным случаем вы сюда попали?
Моя родина?—отвечала она с меланхолическою улыбкой.— Я и не знала родины!
Как не знали?
Не знала. Мы изгнанники.
Изгнанники?
Да. Мать моя должна была бежать из отечества... Наш лес караулил сторож Максим, бородатое, грубое, безжалостное чудовище, которое завело у себя целый курятник и, свирепо почмокивая губами, с адским смехом пожирало бедных, беззащитных курочек...
Невзирая на все сочувствие к несчастиям рассказчицы, что-то кольнуло Барбоску в сердце...
И колотье это тотчас же отразилось на его простодушной, бесхитростной морде.
Может статься, что от зорких глазок рассказчицы и не ускользнуло облако, омрачившее ее юного слушателя, но она по этому поводу не сделала никакого замечания, только на рыльце ее выразилось столько страдания, что Барбоска сконфузился за допущение недостойной мысли.
Мать случайно познакомилась с несчастными жертвами, — продолжала рассказчица, — и решилась, хотя бы с опасностью для жизни, помочь им. Долго она взыскивала средство, наконец, в одну ночь ей удалось проникнуть в курятник...
Невольный лай вырвался у Барбоски... Он тотчас же опомнился, совершенно смутился и проворчал:
Извините... Я прервал вас... Вашей матушке удалось проникнуть в курятник... И?..
И отворить двери обреченным на истязания и смерть,— кротко взглянув на него, продолжала рассказчица.— Бедные создания опрометью кинулись на волю, сбились в проходе, и в смятеньИ какая-то закудахтала... Варвар выскочил с ружьем... Мать моя была ранена, но нравственное мужество дало ей силы добежать до норы, схватить меня и пробраться за границу владений Максима. О, что это было за бегство! Она на каждом шагу спотыкалась, стонала от мучительной раны...
Волненье пресекло ее голос... Мягкая лапа Барбоски снова невольно протянулась...
Благодарю,— прошептала она дрожащим голоском, помолчала, как бы подавляя одолевающее ее волнение, затем продолжала снова:
Мы поселились в чужом небольшом леске, недалеко от деревеньки. Мать моя, хотя поправилась, но уже не наслаждалась здоровьем и утратила прежнюю ясность духа. Рана от картечи мучительно ныла, но еще мучительнее ныли раны сердечные. Ах! Сердечные раны незалечимы!
Сочувственный визг вырвался из груди Барбоски.
Некоторое время мы вели безрадостную, бедную, но спокойную жизнь, но раз, гуляя под вечер по чаще, мы встретили горько плачущую и прикрывающую крыльями цыпляток наседку...
Опять Барбоску что-то кольнуло в сердце...
Однако, как сильны в нас предрассудки! — подумал он с досадой.
Мать подошла к ней, старалась ее успокоить и скоро узнала ее грустную историю. У нее было семеро детей, и трое старших были зажарены в это утро; она в порыве отчаяния вырвалась с остальными из курятника, скрылась в этой чаще, каждую секунду ожидала преследования и не знала, что ей делать.
Мать моя не колебалась ни минуты.
Норка у меня убогая,— сказала она несчастной наседке,— но вы с малютками все-таки найдете там убежище! Вы слишком слабы, я поддержу вас...
Она подхватила наседку под крылья, я, по ее знаку, тотчас же собрала испуганных малюток, и мы поспешили к норке...
Но наседку так растрогало участие моей матери, что с ней сделалась истерика, и она огласила лес истерическим хохотом.
Это всех нас погубило! Преследователи напали на наш след и настигли нас.
Раненая нога не позволяла матери шибко бежать, наседка лишилась чувств при виде убийцы своих детей...
Я могла бы спастись, но у меня на руках было четверо цыпляток, которые с жалобным писком жались к моей груди...
Могла ли я их бросить?
После нескольких минут безнадежного сопротивленья мать моя лежала бездыханная на траве, около нее трепетала умирающая наседка, я и малютки находились во власти ужасного человека, который превосходил свирепостью самого варвара Максима...
Он скрутил меня, вкинул в мешок и в мешке принес домой. Дорогой я слышала отчаянный писк цыплят... Они призывали меня на помощь, но увы! Я сама была беспомощна!
Началась ужасная жизнь — точнее говоря, ужасная пытка — я сидела в темном чулане... Но я не хочу входить в страшные подробности... Скажу вам только, что Семен и Мавра — так звали моих злодеев — хотели принудить меня есть курятину!
Рассказчица закрыла рыльце лапками.
Барбоска пролаял:
И вы?.. И вы?..
Вы можете сомневаться?—тихо проговорило возвышенное творенье, с кротким укором устремляя на него глаза.
О, нет!.. Но хлыст... заточенье... неопытность... Ведь можно с ума сойти! Взбеситься!
Мне посчастливилось выдержать до конца, — смиренно опуская глаза, отвечала она.— Злодеи, наконец, утомились истязать меня и продали сюда... Здесь я немного отдохнула... Я много страдала, Барбос Иваныч, я ничего уже не желаю от жизни для себя. Единственная моя отрада — служить, чем могу, ближним... Я не имею предрассудков и стремлюсь ко всему прекрасному, в каком бы виде оно мне ни являлось — в виде благородного человека, слад- когласой птички, милой овечки, золотистой мошки, великодушного бульдога... Нередко лучшие, чистейшие мои чувства попираются, но я считаю недостойным платить тем же! Я счастлива тем, что отроду не обидела ни одного невинного существа оскорбительным подозрением потому только, что кто-нибудь из его породы оказался жестоким или низким!
Барбоска не находил слов в ответ...
Ах, здравствуйте, Сусанна Матвеевна! Давно ли вы здесь? — вдруг раздался голос, похожий на скрип немазаного колеса, но преисполненный самых заискивающих ноток, и чья-то голова, покрытая голубой вуалью, просунулась сквозь березовые ветки около ограды.
Здравствуйте, милая Наденька! — вскрикнула То- бишка.
Ах, какой букет! Как вы умеете подбирать цветы, Сусанна Матвеевна! Что ж вы это сами наклоняетесь! Я сейчас пойду и помогу вам...
Раздался солидный топот, воротца хлопнули, и скоро показалась Наденька в пестром клетчатом платье.
Барбоска залаял.
Фингал! Фингал! Tout beau! Tout beau!—закричала Тобишка, спеша навстречу Наденьке.
Чмок-чмок-чмок...
Ах, какая миленькая собачка! — воскликнула Наденька.— Где вы достали?
Это Жорж себе достал.
Гороховы тоже достали себе, только плохенькую... Как зовут, Сусанна Матвеевна?
Фингал.
Фингал, дай лапку, дай миленький... поди, я тебя поглажу...
Не пойду! Не пойду! — пролаял Барбоска.
Ай, какой он у вас сердитый, Сусанна Матвеевна! Это не то, что ваша Дорочка! Что Дорочка? Отчего она не с вами?
Больна что-то! Вот уж два дня мало ест, мало пьет, все стонет... Так жалко, просто душа разрывается!
Ах, бедненькая! — воскликнула Наденька, словно у нее от этого известия если и не разорвалась душа, то, по крайней мере, где-нибудь треснуло. — Чем же вы ее лечите?
Припарками.
На животик, Сусанна Матвеевна?
На животик.
Из чего припарки, Сусанна Матвеевна?
Из теплых отрубей и фиалкового корня в порошке... Я прибавляю туда еще немножко гвоздички...
Ах, я была у тетеньки Палестины Мартыновны, Сусанна Матвеевна, и там меня научили одной припарке, которая ужасно помогает...
Неужели?
Ей-богу, Сусанна Матвеевна!
Ах, скажите, как ее приготовить!
Я вам ее приготовлю, Сусанна Матвеевна.
Добрая Надя!
Чмок в щеку.
Ответный чмок в плечо.
Надо взять сто зернышек льна, Сусанна Матвеевна, щепотку земли из-под порога, горячей золы... Я вам сегодня же сделаю...