Барбоска почти не слыхал этого разговора, потому что очень занялся наблюденьем новой физиономии.
Физиономия эта казалась ему престранной. Над маленьким, ввалившимся ложбинкою лбом лежали начесы темных, грязноватых волос, изумительно гладко примасленные. Барбоска ни на минуту не усомнился, что то было дело не гребенки, а усердно лизнувшего коровьего языка; за начесами топырился какой-то тугой, твердый, как арбуз, волосяной шар, обмотанный яркою ленточкою. Крупный нос, как будто, сначала собрался выскочить далеко вперед, но нашел выгоднее раздаться в ширину и образовал невет роятно тупой конец; крупные губы, которые могли бы прикрыть целую гряду капусты, не прикрывали, однако, зеленовато-голубоватых зубов. Но самым занимательным казались Барбоске глаза: они прыгали и вертелись на желтом, как застывшее лампадное масло, лице, точно изжелта- коричневые колесики, причем зрачок одного колесика стоял как следует, а зрачок другого уходил к самому переносью.
Все, взятое вместе, представляло какое-то жадное, обжорливое, алчное, трусливое и терпеливое двуногое пресмыкающееся, нечто вроде слабой представительницы особого рода доморощенных мелких крокодилов, которые еще не причислены научно к особому семейству и часто тогда
только познаются своими жертвами, когда жертвы уже попадают им на зубы.
Барбоска, которого неотступно преследовала тревога о безопасности цыпочки, разглядывая ее, не мог не рычать и не вздрагивать: один такой зеленовато-голубоватый зуб мог лучше всякого ножа перехватить любое нежное горлышко!
Кто это такая? — спросил он у своей новой приятельницы лисички.
Это здешняя поповна.
Поповна?
Да, попова дочь. Вы ведь видали попов?
Видал одного, отца Амвросия.
Это ей близкая родня.
Зачем она сюда пришла?
За поживой.
За поживой?!
Он впился сверкающими глазами в Наденьку и залаял.
Ах, он меня укусит!
Нет, нет, милая, не бойтесь! Он не кусается. Фингал, couche! Да, Надя, такова-то моя жизнь!
Ах, уж и не говорите, Сусанна Матвеевна! Вы всем пожертвовали, все отдали ей, а она этого совсем не чувствует! Господи! Бывают же такие люди! Все ссорятся?
Да,— вздохнула Тобишка.— Теперь за эту бедную собаку... Я, право, не знаю, что будет из Эли!
А что?
Она ей все позволяет! Вырастет ужасный палач из этой девочки! Да уж теперь» в одиннадцать лет, она палач! Вчера, вообразите, раздавила муху! Я задрожала, закричала, а она только что не смеется!
Ах-ах!
Теперь ей дали в забаву цыпленка!
Слышала! Купила за полтинник у егерихи?
Вообразите, вчера я говорю Дине: что будет с этим несчастным цыпленком, когда Эли им натешится? А она хохочет и отвечает: тогда мы ее в пасть к твоей лисице!
Ах-ах!
Как будто моя лисинька...
Вы ведь знакомы с приезжей курочкой?—спросила лисичка трепещущего Барбоску.
С приезжей? С какой приезжей? — взвизгнул Барбоска, подпрыгивая.— Когда она приехала? Откуда?
Не могу вам сказать, откуда именно. Мы недолго разговаривали... Я слышала, Эли говорила, что она ее привезла от какого-то егеря...
Цыпочка! Где она? Что с нею?
Мрачные подозрения, которых Барбоска только что стыдился, свирепо пробудились в его сердце. Он устремил пылающие взоры на кротко улыбающееся ему рыльце и испустил глухое рычанье, шерсть его ощетинилась...
Не знаю, где она,— отвечала собеседница, показывая вид, что не замечает его грубых, буйных ухваток, и в то же время давая ему понять, что только деликатность заставляет ее показывать этот вид незамечающей,— я ее уже давно не видала. Я хотела у вас спросить о ней. Такое очаровательное создание! В ней что-то неземное!
Но где она? Где она?—пролаял Барбоска.
Я постараюсь это разузнать. Хотите?
О, да!.. Нет, нет... О, какое несчастье!..
Барбоска, как безумный, принялся неистово рыть землю передними лапами, затем вдруг остановился, словно у него блеснула какая-то мысль, затем, вскочив, перепрыгнул через голову поповны Наденьки, прыжком зацепил за голубую вуаль, сорвал волосяной арбуз с маковки, не обращая вниманья на «ах» и «ай», стрелой помчался из рощицы и исчез из виду.
IX
Было чудесное ясное утро. Солнце жарко сияло на голубом, безоблачном небе, но в саду, под старыми липами, где лежал грустный Барбоска, зной не беспокоил.
Положив морду на передние лапы, он уныло смотрел в одну точку, на какую-то былинку. Он не замечал окружающего его летнего великолепия и думал свои думы.
Он очень упал духом с тех пор, как убежал из березовой рощицы.
Да и было отчего!
Тобишка вообразила, что он взбесился, и в первую минуту все поверили полоумной старухе...
Впрочем, по правде говоря, поверить было нетрудно, Барбоска это сознавал. Он. действительно, как безумный, кидался, куда попало... Он искал цыпочку, лай и вой его были отчаянным призывом, а не угрозой, не буйством; но кто же это знал!
Цыпочки он не нашел, хотя ему удалось проникнуть в комнаты налево, повалить там какое-то зеркальце, испугать Эли... Вместо того чтобы ответить на его умоляющий лай, где цыпочка, Эли принялась кричать и вскочила на стол...
Скоро, однако, все убедились, что он в здравом рассудке, и превосходительство опять его взял к себе в кабинет. Вчера Дина, которой превосходительство откуда-то принес какие-то коробки, погладила его и потрепала за уши; старая Тобишка при всякой встрече сует ему в пасть какое-нибудь пирожное.
Но разве все это может утешить в разлуке с названной сестрицей, с драгоценной цыпочкой?
Небо! До чего бессилен, до чего ничтожен всякий пес! Какое-то превосходительство, которое ему совершенно неизвестно, берет его, надевает на него ошейник и лишает всех радостей жизни!
Барбоска взвыл...
Ах, кто это воет в такую прекрасную погоду, когда все цветет и благоухает? Вот чудак! — прощебетала молодая чечетка, порхая с ветки на ветку над его головою.— Надо петь и веселиться! Вот чудак!
Раздраженный Барбоска вскочил на все четыре лапы, но, увидав крошечную головку, в которой едва могла поместиться какая-нибудь капля мозга, он снова упал на траву, прорычав с горечью:
О, чечетки!
И снова взвыл.
Он взвыл еще пуще, когда вдруг около самой той липы, под которой он лежал, раздался голос Тобишки:
Фингал! Фингал! Милая собачка! Вот тебе кренделек!
И она начала совать ему в пасть какие-то кусочки.
Оставьте меня! Оставьте меня! — завизжал Барбоска.
Что ж ты не кушаешь, Фингалик, а? Кушай, кушай, славный мой песик!
Оставьте же меня, бога ради! — визжал Барбоска.— Неужто вы думаете, что мне приятно ваше вниманье? Не глядите на меня такими сладкими глазами! Я раз видел, какою злобой, каким коварством они исполнены, и этого довольно! Кто лицемерит с людьми, тому и собаки не верят! Вы думаете, что если сунуть собаке какой-нибудь
лакомый кусочек, так она сейчас и возведет вас в доброе создание? Уйдите от меня, бестолковая шутиха!
Фингалочка, что с тобой? Кушай, кушай...
Она его не понимала.
Она вообще не понимала, до чего может надоесть, пока ей этого не высказывали чистым русским или французским языком.
Барбоска умел только лаять!
И к счастью для него: иначе добрая Тобишка поспешила бы сплести о нем такие кружева, что у всего собачьего рода шерсть стала бы дыбом и все шавки кинулись бы рвать его...
Но юный Барбоска не умел заглядывать так далеко в будущее, а главное, презирал всякие житейские мудрости.
Видя, что Тобишка не понимает лая, он зарычал так, что она отшатнулась, воспользовался этим и кинулся от нее бежать.
Пусть рассказывает, что я взбесился! — думал он, забившись под низкие ветви громадного куста калины.— Мне все равно!