Он закрыл глаза и на некоторое время впал в какое-то забытье.
Легкий шорох заставил его очнуться и приподнять голову.
Силы небесны! Что он увидел!
Как раз против куста калины, на дорожке, усыпанной желтым песком и испещренной движущеюся тенью ближних древесных ветвей, стояла цыпочка и что-то клевала!
Да, цыпочка, цыпочка! Хотя ее скорее угадало его верное, преданное сердце, чем признали глаза,— до того она выросла, пополнела, расцвела.
Неожиданная радость чуть не лишила его чувств... Он даже не мог взвизгнуть и с минуту не был в состоянии вскочить с места.
Цыпочка! — вырвалось, наконец, из его груди, и он ринулся к любимице сердца.
Цыпочка громко кудахтнула и, растопорщив крылышки, побежала в кусты.
Цыпочка! Цыпочка! Это я! Это я!
Но она не слушала. Когда он уже настигал ее, она взлетела на ветку старой груши, но сорвалась и упала ему в лапы.
Цыпочка, сокровище мое! Это я! Узнай меня! Это я!
Я! Я!
Ах, тише! Тише! Что ж ты так лаешь? Тише! Ах, ты меня всю измял! Кто-то, кажется, идет... Пусти! Пусти!..
Она высвободилась из его лап, отпрыгнула шага на два, оглянулась во все стороны и поспешно начала расправлять перышки.
Цыпочка, что с тобой? Где ты живешь? Хорошо ли тебе? Я все тебя искал... Наконец-то я тебя вижу! Как тебе жилось? Как живется? Ты поправилась... Ты, кажется, довольна?
Ах, как ты громко лаешь! Прошу тебя, потише! Кто-нибудь услышит, подумает бог весть что... Вот ты опять разеваешь пасть...
Но Барбоска разинул пасть не лаять, а потому, что горло ему словно сдавили в железных тисках. Жалкой гримасы, исказившей при этом его добрую морду, не видали, по счастью, ничьи посторонние глаза, и никто, благодаренье небу, не мог, значит, «подумать бог весть чего».
Слова цыпочки подействовали на него, как пригоршня мелкого каенского перцу, вкинутая в пасть, которая бы разинулась в ожиданьи восхитительного лакомства, но он не стал ни визжать, ни выть, а постарался оправиться и тихонько попросил названную сестрицу:
Расскажи же мне, цыпочка, все, что с тобою было с тех пор, как мы расстались. Ты все время была довольна?
О, да, очень довольна! — отвечала цыпочка. — Знаешь, меня кормят и печеньем, и ягодами, и червячками, и зерном, и катышками; что хочу, то и клюю! А уж что за катышки! Ты не можешь себе и вообразить! А какое у меня гнездышко! Мягкое-мягкое, теплое-теплое — восторг! — заключила цыпочка с пафосом.
— Где ж ты живешь, цыпочка?
Я живу в саду, у меня...
В саду? В этом самом саду?
Ну, разумеется, в этом самом! У меня прелестный решетчатый домик! Перекладинки точеные, насест просто божественный! Один пух!
Это близко отсюда?
Очень близко. Вон в конце той аллеи!
Как же ты не слыхала меня? Я здесь часто бегал, часто призывал тебя...
Ах, я слышала...
Слышала? Слышала?
Конечно...
И не откликнулась даже? О, цыпочка!
Как же мне было откликаться? Я не знала, что тут
делается, почему ты так лаешь... Почему ты так лаял?
Барбоска постарался справиться со второю пригоршней каенского перцу и ответил:
Я не знал, где ты, и беспокоился!
Все-таки, зачем же так лаять! Знаешь, что все
говорили? «Вот неуч собака!» Пожалуйста, никогда не лай...
О, цыпочка!
Не называй меня цыпочкой, прошу тебя! Это как-то странно звучит...
Как же мне тебя называть?
Авдотьей Федотовной. Меня теперь все зовут Авдотьей Федотовной!..
Ах, цыпочка! Я думал, что я всегда останусь для тебя Барбоской, а ты для меня останешься...
Ах, нет, нет. Ты теперь Фингал! Это гораздо лучше! Ну что за имя Барбоска? Фи!
Цыпочка!
Авдотья Федотовна! Запомни же, пожалуйста... если меня любишь... Ну, запомнишь?.. Не забудешь?..
Запомню. Не забуду,
И ты уж будешь Фингал, да? И не станешь откликаться, если кто тебя покличет Барбоской?
Да... не стану...
Бедный пес как-то одурел от горестного изумления. Голова у него горела, мысли путались, сердце тяжело, мучительно билось...
Пойдем, посмотрим на мой домик! — пригласила Авдотья Федотовна.— Ты увидишь, что это за прелесть!
Он встал и покорно последовал за нею по аллее.
Ты только, пожалуйста, иди прилично, Фингал, не кидайся в стороны, не скачи,— внушительно заметила Авдотья Федотовна.— Пойми, что здесь не то, что у Тришкиных! Понимаешь?
Понимаю.
Когда мы будем проходить мимо розовой куртины, так, наверное, увидим кур и петухов! Они так там и дежурят! Ты не гляди в их сторону, мы сделаем вид, будто их не замечаем... Вон они! Поверни голову сюда, к липе...
Он покорно исполнил приказанное.
Слышишь, закудахтали? — шепнула Авдотья Федотовна.— Не оглядывайся, не оглядывайся! Делай вид, будто не видишь и не слышишь... Тут есть петух очень хорошей фамилии — Краснокрыл, но он разорился и не имеет никакого положения в обществе... Ну, теперь оглянись, как будто нечаянно... Видишь их? Краснокрыла видишь?
Да, вижу...
Краснокрыла?
Там их много,— отвечал бедный пес, машинально обращая глаза на решетчатые ворота в садовой эграде, через которые зазирали круглые, блестящие глаза, мелькали красные гребни и разноцветные зобы.
Ах, какой ты! Да куда ж ты?
Я подойду поближе...
Помилуй, помилуй!.. Перестань же глядеть туда... Они подумают, что я очень ими занята...
Авдотья Федотовна несколько нахохлилась, но лестное вниманье трех воронов, выглядывавших на нее из-за ветвей раскидистой ивы, снова привело ее в хорошее распо- ложенье духа.
Видишь? Видишь?
Что? — спросил ее горемычный спутник.
Ах, какой! Да воронов!
Где?
Ах, боже! Да не останавливайся! Иди, как будто не знаешь, что они тут...
Вороны проводили их до самого решетчатого домика, перелетая с ивы на тополь, с тополя на другой, с этого на липу, посылая вслед Авдотье Федотовне весьма одобрительное карканье, и, наконец, сели на громадную старую грушу, как раз против изящного насеста красавицы.
Ну, вот видишь мой домик, нравится?—спросила Авдотья Федотовна, грациозно вспрыгивая на первую перекладинку, то небрежно развертывая, то небрежно свертывая крылышки, поводя головкою, поправляя хохолок, то сверкая глазками, то закатывая их, то сжимая клювик, то запуская его в свой крапчатый зобик.— Нравится?
Нравится,— отвечал бедняга.
Он чуял, он видел, что все грациозные эволюции крылышками и глазками, головкою и клювиком к нему, злополучному псу, не имеют никакого отношения, но предназначены единственно для носатых черных птиц, которые глядели со старой груши, щурили свои воровские буркалы и нагло вертели головами.
Вот моя чашечка для воды... Вот мое блюдечко для зернышек... Эли сама мне насыпает кормі
Эли? — машинально повторил удрученный Барбоска.
Да, да, Эли! Эли со мной очень дружна! Она говорит, что еще никогда отроду не видала такой курочки, как я! Она говорит, что я, как две капли воды, похожа на одну ее знакомую, знаменитую принцессу, которая несла золотые яички... Она говорит, что у меня... Ах, боже мой!
Последнее восклицание относилось к молодому щеголю павлину, который остановился у решетчатых дверец Авдотьи Федотовны и, улыбаясь, распускал свой веер.
Какова погода! — громко и резко объявил подошедший и улыбнулся так самодовольно, словно погода хороша была только по его милости.
Ах, прелесть!
Я люблю хорошую погоду; в хорошую погоду можно гулять.
Ах, да!
Я не люблю дождя; в дождь весь измокнешь.
О, да!
Приятно иметь вкусный корм, а иметь дурной — неприятно!
'— Ах, как это справедливо!
Мне нравится, как блестит солнце.
О, удивительно!
Удивительней всего оно блестит у меня на хвосте!
Ах, невыразимо!..
Прощай, цыпочка,— сказал Барбоска,— мне пора...