– Если бы я только поладила с Лоном… – говорит Кэтлин, пока мы моем посуду.
Я недовольно кошусь на нее.
– Что? – Она удивленно вскидывает брови. – Он классный. С этим даже ты не станешь спорить. И я не планирую в него влюбляться, ничего такого. Но надо же что-то делать. Воспринимай это как эксперимент. Я хочу проверить: может, если я заведу парня, мне станет легче влачить здесь свое жалкое существование?
– Ну мне-то легче точно не станет, – замечаю я.
– А вдруг? Не бойся, тебе не придется с ним болтать. У него не останется времени молоть языком, ведь мы будем целоваться.
– Собираешься целоваться с глупым Лоном?
– Ага. С глупым и ужасно симпатичным.
– Неужели ты бросишь меня одну? Со всеми этими людьми? – спрашиваю я, недовольно отмечая, как жалобно это звучит.
– Не брошу, – говорит Кэтлин. – Ты же знаешь, я всегда тебя прикрою.
Знаю. Это действительно так.
Вечером, лежа в кровати, я считаю вырезанные на темном дереве листья и лица, приманивая сон. Но он не торопится.
Лицо женщины – она спит, а может, умерла.
Мужчина с очень маленьким ртом.
Плющ, обвивший их, запутавшийся в волосах и изгибах тел.
Я думаю о Брайане и Лоне. И Томе, нашем отце. Думаю о книге, которую нашла у нас дома. Кажется, она принадлежала папе. Это был сборник преданий и суеверий. В памяти отложилось, что для вдовы вступление в новый брак считается грехом, потому что в загробной жизни ее будут ждать оба супруга. В книге говорилось о демонах, которые будут распиливать несчастную пополам. И об истошно кричащей женщине, навечно застрявшей в аду между двумя мирами.
Вылезаю из-под одеяла, чтобы приоткрыть скрипучее окно. Снаружи примостилось старое гнездо. Из путаницы веточек и глины торчат перья. Я тянусь к нему – твердое, как камень. Ветер холодный, но от пола поднимается тепло. В замке почти жарко – и не скажешь, что зима на подходе. На столе стоит кустик лаванды, который я привезла из дома. Нащупываю его в кромешной темноте.
Бывает, что лаванда погибает зимой. Я посадила кустик в глиняный горшок и поливаю время от времени.
Пока он держится бодрячком. Этот кроха любит тепло.
Отрываю пару листиков и шепчу:
– Спасибо.
А потом наконец засыпаю, убаюканная ароматом.
Черемуха
(кора от чумы, плоды − от кровотечений)
Прошлой ночью у Кэтлин поднялась температура. Я слышала, как она кашляет и стонет за стеной. Кэтлин ужасна, когда болеет. Даже легкая простуда превращает ее в героиню викторианского романа, которая чахнет в постели, пока ее муж сражается на войне. С той лишь разницей, что Кэтлин чаще требует принести ей тосты и посидеть рядом. Так что я с радостью сбега́ю в школу – приятно для разнообразия пройтись одной. По пути к автобусной остановке замечаю знакомого ворона – Боб то ли лакомится мертвым котом, то ли потрошит забытый мусорный мешок. Местные птицы не вызывают у меня доверия. Я с подозрением кошусь на тощую малиновку, которая сидит на изгороди и наблюдает за мной и Лейлой. Мы выдыхаем клубы белого пара, до того густого, что кажется, его можно потрогать рукой.
– А вот и наш утренний труп. – Лейла показывает куда-то себе под ноги.
Там лежит еще одна малиновка – с глубокой раной на рыжей грудке. Сжатые лапки напоминают веточку винограда, с которой объели все ягоды. Я провожу пальцем по пушистым перышкам у нее под крыльями. Нежные, как шелк. И уже прихвачены морозцем. Такую кроху убить несложно.
– Когда мы были маленькими, мама рассказывала, что малиновка носила воду грешникам, томившимся в аду. Потому у нее грудка и покраснела, – говорю я.
– Какая мрачная история. Мама у тебя, наверное, суровая женщина. Неудивительно, что Брайан на ней женился.
Я смотрю на Лейлу, пытаясь сообразить, шутит она или нет. У нее такой голос, что трудно распознать сарказм. Кажется, что он всегда таится между слов, как коварный хищник.
– Я бы при всем желании не назвала Брайана суровым. Он носит сандалии с носками, – говорю я.
– Внешность бывает обманчива. – Лейла смотрит на малиновку, как кошка, готовящаяся к прыжку. – Нам мама рассказывала, что малиновки шпионят для Санты.
– Это мы тоже слышали. Маленькие пернатые стукачи.
– Может, потому ее и пришили. – Аристократическое лицо Лейлы становится невыносимо серьезным. – Боялись, что донесет.
– Эта пичуга знала слишком много, – говорю я и бросаю взгляд на рыжегрудую птичку, все еще сидящую на изгороди. – Ты думаешь, ее убила другая малиновка?
– Не исключено. Птицы отличаются кровожадностью.
Лейла вздыхает, а я замечаю, как что-то шевелится под перьями мертвой пичужки. Переворачиваю ее носком ботинка, и наружу вываливается одинокая личинка. Жирное, белое, ведомое голодом существо.