Но однажды я все-таки проснулся — я пробудился от всяческих иллюзий — однажды и навсегда. Уже в конце лета, когда падали яблоки, и роса звучала иначе, в ней проскальзывала августейшая фальшь… Я проснулся, сбежал вниз и настиг бабушку у калитки — как раз в тот миг, когда она расплачивалась с молочницей… — и глубочайший, горчайший вздох. — Лиза была — неохватная рыжая девка, вся в оспе, красная от натуги, она сидела на рыжей траве, обняв толстыми коленями бидон, наливала алюминиевым черпаком молоко и костерила своего мужика, который вчера был пьян, и позавчера был пьян и снесся в сенях — с трехлитровым сосудом малосольных огурцов. Вообразите ли, как я рыдал весь день напролет? Боже мой, столько слез я не выжал из глаз за всю жизнь!
Он сидит на диване, «Беломор» фабрики «Ява», и не дай-то Бог не «Дукат», а от ваших сигарет мы кашляем, и нежно обнимает лучшую Елену.
— Ну-с, доблестные морпехи… или я — не в том слое? Доблестные стукачи-дятлы, расклевали свои пишмашинки? — и смеется. — Вы думаете, наше дело — угрюмо тонуть в дыму и жать не то на педали, не то на клавиши, и на всех блазнится — буква «я»? Большая жатва, наш жанр — общение! На лестницах, на базаре, на ипподроме, на отколовшейся льдине, мешая свистящим шепотом — поэтам несчастья! Наполняться чужими мгновениями, потому что свои — кустарны. Прожить десять жизней, чтоб подписать десять строк! Я произнес: прожить, а не прожечь? А вот когда прожег — тогда закрылся, сел за стол и за час отбил. И все.
Время безупречно, как золотая вода… чья это золотая вода? Зимы? Нет, это уже — весенняя вода… Но мы почти не рассеялись…
— Вот ты, непревзойденный М., который вариант войны и мира выколачиваешь? Семнадцатый? Двадцатый, с новейшими завоеваниями? Усильным, напряженным постоянством я наконец в искусстве безграничном достигнул степени высокой… Ты жаждешь степеней и славы, а зачем? Что — слава? Однажды я брал интервью у актера Гениального, это же гениальный актер! Дернули мы с ним водочки и сделали визит в одну компанию. И в этот вечер он заболел встреченной там прекрасной пастушкой. Ей бы с ума сойти от счастья! А она предпочла ему — пастуха, погрязшего в сальной мускулатуре, с головой легче бараньей. Я спрашиваю: киска, ты соображаешь, что ты делаешь? Это же ге-ний! Всю жизнь бы подружкам хвасталась! — а она: — Ну что я могу поделать, если мне пастух больше нравится?.. Вот так, непревзойденный М., давай, насиживай войну и мир.
— И на этот раз было несколько интересных актерских работ… — произносит непревзойденный М.
С давних пор здесь стоял пруд весны… Здесь стояли золотые отсветы какого-то инструмента. Сиринкса, корнета-пистона… Если даже и медные, то пламенели и скользили к превосходству над словом. И отольют из них или из просьбы сочинившего сей инструментарий — несколько батальных «Георгиев», чтоб украсили телогрейки из ползущего хаки и душегрейки, уже украшенные ожогами.
— У меня кончилась бумага. И черт с ней…У каждого автора должен быть свой читатель, — объявляет он. — Кон-крет-ный! У непревзойденного М. это — все человечество, ему есть чем наставить человечество, а у меня одни азбуки. Мысли мыслей уже произнесли, остальные доскажет непревзойденный М., а я, как Господь или как пресный ханжа, я еще не выбрал стиль, буду провозглашать заповеди. На новом материале — на заборе. И знать своего читателя в лицо: тысяча и один — прошедшие и маляр, который красит забор. Он домалевывает его до последней доски, точнее — дочитывает, а на последней доске: «Продолжение следует» — и он хватает кисть и в ярости мчит обратно. И снова мажет, и вызубривает все до единой… А потом я встречаю его в толпе, вон, кепочка набекрень, я иду на вы с рукой-лодочкой — для благодарственного рукопожатия. «Ну как, старик?» — довольно кричу я. А он глянет на мою протянутую трудягу, размахнется, чтоб остудить жаждущее восторга ухо мое… но тут вспомнит кое-что из заборного — и сникнет: «Эх ты, одно слово — Гога. Идем, хоть кружкой пива угощу тебя, что ли…» Чем не сюжет? Купите за маленькую с сырком!