Две женщины, мать и дочь, несут нам навстречу — одно лицо, но в разные времена, и в руках у каждой — охапка белых цветов… так много белых цветов бывает — на великое торжество… Некоторые реплики — их или наши… Чья-то почти уверенность: это — только репетиция молодой и чудной московской жизни, настоящая тоже случится, но несколько позже… Ася смеется. Ты не знаешь, спрашивает она, — когда?…
И тут кто-то втирается между нами — это он.
— Ну, что на вашей малой родине? — спрашиваю я. — Мороз и солнце, день чудесный? Или гроза в начале мая? Что по Цельсию, Реомюру и Фаренгейту?
Он говорит:
— Я угодил под золотой дождь! — и вдохновенно: — Поедем в Царское Село! Свободны, ветрены и пьяны, там улыбаются уланы!.. — он подхватывает нас под руки. — Мы сегодня гуляем. Гуляем, да? Ну-ка представь меня нашей восхитительной соученице.
— Это лучшая Ася. Это… Жорж.
Он сейчас — мот, кутила, ветреник и проветривается и благодушествует — в имени Жорж.
У него гонорар, а гонорары надо расшвыривать также, как мысли и образы, пригоршнями, чтоб на них взошли новые… По крайней мере — гуляем с девочками! Один мой дед был лейб-гвардии гусар, а другой — лейб-гвардии улан, правда, во мне есть что-то гусарское? Или уланского больше?.. Мы идем в Дом кино — на почти недоступный сеанс, Пьер и Паоло, оба — Пазолини, и решаем сойти к вседневному, низкому — через нижний бар Дома кино. И опять — история за историей, праздничные экзерсисы, приключения духа и плоти, чаще — розно. И, забыв остаться собой, он превращается в короля… ну, Генрих Восьмой или Ричард Третий, чье число вам ближе? — в Филиппа Красивого, а после — в отверженного миром пропойцу, бутылка «Лучистого» за пазухой, и глаза лучисты, он заворачивает в аптеку — прихватить пузырь валерьянки, и уже сидит в кухне на полу — в обнимку с зачерненным Мурром, ноги по-турецки, ножничками, оба пьют горькую, сталкивают посуды, в одном — «Лучистое», в другом — валерьянка, а после на крышу — приударить за святым ремеслом… И вот он — кокетка-редакторша из районной газеты, изумительная дура, и бьет кулаком по столу, и насаживает кулак на вилку, он кричит: «Поймите, Жорж, я мозговой центр — и я устала. Мне обрыдло быть генератором идей!»
— Я столько раз бывал безумно знаменит! Академик, принявший Нобелевку… — он с мудрой, всезнающей улыбкой покачивает головой. — Я сочинил Нобелевскую нотацию в четырех экземплярах и произнес все четыре… Архитектор, представитель конструктивизма… открытие тюрьмы прошло в конструктивной атмосфере. Все желающие могли совершить экскурсию в номера и интересно провести время… Я раздавал автографы, — и утомленный вздох. — А когда-то я служил швейцаром в ресторане «Славянский базар», и пока не роняли ко мне в карман синенькую… вот сюда, я работал в этих брюках, без лампасов, главное — внутренняя правда! Пока не бросали красный билет казначейства, я угрюмо цедил сквозь зубы: мест нет… Славные, славные времена… Я так люблю жизнь, что я решил раздвинуть ее… Вот, примерно! — и отважный жест: так распахивают дверь, раз — и с петель, и, возможно — отодвигают стены, чтоб ворвался какой-нибудь исполинский сквозняк, снежный обвал, а за снегом — звездный сумрак, меченные звездами стратегические высоты… и вся котловина звезд — под его распростертыми пальцами с «Беломором». — Вы не простудитесь, мои куколки? — заботливо спрашивает он. И, внезапно обняв нас, притягивает к себе обеих — отогреть у сердца, согнать озноб с пышных мест, ничего, ничего, старый Пан борозды не испортит… и, не глядя, отпускает из-под руки — стаи звезд.
— А чем отличен актер на сцене и в жизни? — и он разливает нам коньяк. — У героя сцены тысячи зрителей, а у актера в жизни — только он сам. Или кто-то еще? Где-то сверху? Я был властолюбив и руководил: директивы, указы, апрельские тезисы… майские, июньские… Все дивились, сколь юноша мудр! И как не признать: актер архипунктуально существовал в материале. Я бросил все — и услышал: он ненормальный, перед ним открывалась слепящая карьера!.. Но мне наскучила роль и монотонный звук овации… Чтоб жить со вкусом, надо брать хорошие роли. С самоотдачей, с самопожертвованием! — и он закусывает коньяк хрустящей тарталеткой с красной икрой. И подмигивает: — Любимый трюк короля: ночные прогулки инкогнито, пусть обмороченные подданные принимают его — то за пьяницу, то за швейцара… и пусть пеняют на себя, если сдадут не то — и не тому месту…