Он передал оба паспорта и мой бумажник одному из своих людей, который куда-то их унес. Я сложила суммы на счетах, которые вот-вот засветятся, и прибавила к ним имена, которые вот-вот раскроются. Получалось очень даже много. Какую часть моей цифровой жизни придется уничтожить, когда все это свершится?
Затем пришла женщина в платке с птицами, летящими по затянутому тучами небу, сняла у меня отпечатки пальцев, взяла образец волос и мазок эпителия изо рта, тем самым еще больше усугубив мое положение.
– Во многих отношениях вы довольно беспечны и некомпетентны как воровка, – задумчиво произнес Гоген, когда женщина поместила образцы в капсулы и унесла их. – Как вам удавалось все это время оставаться в живых?
– У меня очень незапоминающееся лицо.
– Вы к себе несправедливы.
– Нет, – ответила я, скрестив ноги и руки. – Это не так.
Его пальцы прошлись по баночке с кремом для загара, и я осознала, насколько оборонительными и защитными сделались все мои движения, как сильно пальцы рук впились в локти, как сразу отяжелели ноги. Мне захотелось принять более расслабленную позу, но я не сделала этого, пока он находился так близко к бриллиантам.
Он отвернул крышку, заглянул внутрь, впился взглядом в мое лицо, чуть наклонив голову набок, о чем-то гадая.
Я выдержала его взгляд, позволив ему гадать дальше.
Выражение его лица не изменилось, глаза так и смотрели на меня, но он запустил пальцы в баночку, пошарил ими там и беззвучно вытащил ожерелье принцессы Шаммы, положив его, по-прежнему покрытое ванильного цвета кремом, на стоявший между нами стол.
Баночку он отложил в сторону.
Встал. Подошел к раковине из нержавеющей стали у стены с ящичками внизу и трубами, отходящими вбок по бетонной стене с выбоинами и редкими зелеными пятнами.
Вымыл руки.
Вернулся к своему стулу.
Сел.
Молчание.
– Я думаю, мне хотелось бы, чтобы меня сейчас же арестовали.
Молчание.
Гоген чуть поерзал на стуле, наклонился вперед, уперев локти в колени и сцепив пальцы над слегка расставленными ногами. Я заметила, как при наклоне во внутреннем кармане пиджака у него блеснула авторучка. Мне показалось глупым и показным шиком такому практичному человеку носить с собой подобную вещь.
Я сменила позу, поочередно двигая конечностями. Ступни на полу, руки на коленях.
– Мне кажется, вы должны вызвать полицию, – сказала я.
Молчание.
Я вслушивалась в молчание, во все слова внутри него.
Молчание.
Ощущение звуков вокруг тебя при полном молчании. Дорожный шум где-то вдали, капанье воды из крана, скрип ступеней снаружи, жужжание мухи, угодившей на синюю липучку в луче света. Мы ждали, пока не раздалось пение муэдзина, фальшивившего сквозь динамик, а через несколько минут вступил его конкурент, бравший ноты чуть правильнее, но находившийся чуть дальше и призывавший правоверных на молитву.
Аллах – самый великий, Аллах – самый великий.
Свидетельствую, что нет Бога, кроме Аллаха.
Свидетельствую, что Мухаммед есть посланец Аллаха.
Спешите молиться.
Спешите успешествовать.
Аллах – самый великий, Аллах – самый великий.
Нет Бога, кроме Аллаха.
Тут Гоген произнес:
– Расскажите мне о ваших отношениях с Байрон-Четырнадцать.
Я слышала эти слова, как будто они доносились из-под воды, замедленно и углубленно. Повернула голову, чтобы внимательнее посмотреть на него, ожидая, заговорит ли он снова, заключался ли какой-либо иной смысл, которого я не уловила в этих звуках.
– Вы принимали какие-либо предложения работать на Байрон-Четырнадцать?
Громче, четче, его голова поднимается.
Теперь моя очередь молчать. Я закрыла глаза и попыталась собраться с мыслями, проложить тропу сквозь безвестность.
Он прервал мои мысли.
– Мисс Уай, обдумывание того, что вы должны или не должны говорить, не имеет при сложившихся обстоятельствах особого значения. Правда так или иначе откроется.
– Нам обоим есть что предложить, – ответила я. – Вам нужна информация, мне нужно выйти отсюда целой и невредимой.
– Вы ошибаетесь: о переговорах или торге речь не идет.
Я оглядела комнату. В ней остался лишь один из людей Гогена, жевавший резинку и, казалось, равнодушный ко всему происходящему. Снаружи людей будет больше, они охраняют подходы и подъезды, однако они уже забывают меня, незнакомцы, нежащиеся на солнышке.