Уже представляю, как здорово будет, вернувшись домой, отлежаться в горячей ванне, вымыться дочиста, смыв с себя соль и песок, с новыми силами вернуться к блогерской деятельности, воспользовавшись тем, что о моей эпической битве с Зориной все забыли.
В мечтах об этом, выбираюсь из палатки. Выливаю в пустой чайник воду из пятилитровки. Вставляю в специальный отсек плиты ярко-красный газовый баллончик. Щелкаю переключателем. Подношу спичку к конфорке, зажигая огонь.
Внутри спокойно и легко. Даже чертенок, которого я вчера настойчиво попросила не вмешиваться в мою личную жизнь, послушно не появляется, чтобы отчитать меня, обозвать влюбленной дурочкой или отговорить от идеи жить вместе с Марком.
Я ведь уже поняла для себя, что соглашусь. Не столько потому, что Нестеров этого хочет. Скорее потому, что я и сама не хочу с ним расставаться. И мысль о том, чтобы быть с Марком рядом, начитает казаться мне последовательной и правильной.
Поглощенная этими расслабленными и приятными раздумьями, вздрагиваю от неожиданного вопроса Никиты.
— Ты провела эту ночь с Нестеровым, да?
Не заметив его приближения, от неожиданности просыпаю растворимый кофе мимо кружки, которую держала.
— Конечно, потому что имела на это полное право, — отвечаю я уверенно.
Понимаю, что мы давно должны были выяснить отношения и расставить все точки над «ё» в слове «просчёт». Все эти непонятные отношения с ним, все намеки и ложные надежды — моя ошибка и я готова ее признать и исправить.
— Послушай, Ник, — примирительно начинаю я, но Сахаров прерывает:
— В тот день, когда я встретил тебя, я понял, что ты — особенная. Рядом с тобой я чувствовал себя не тем, кто я есть. Кем-то более важным и значимым. Кем-то, кто может добиться большего. Кем-то, кто может пойти против всего, ради собственных интересов…
Надо же, сколько всего он успел надумать после моих призрачных обещаний и неясных намеков. Правду говорят, что человек видит то, что хочет видеть и слышит то, что хочет слышать.
— Ты и без меня можешь быть кем угодно. Но то, что было между нами — неправильно и глупо, — помня о разбитом сердце брата Зориной, будь он неладен, я стараюсь быть мягкой и тактичной.
— Не могу, Лана. Я чувствую себя проигравшим и униженным. А Марку просто в очередной раз нужно было доказать собственное превосходство надо мной и отобрать то, что я считал своим! — и, когда я думаю, что ситуация не сможет стать еще глупее, Сахаров принимается читать стихи: — «Любимая! Меня вы не любили. Не знали вы, что в сонмище людском я был как лошадь, загнанная в мыле, пришпоренная смелым ездоком. Не знали вы, что я в сплошном дыму, в развороченном бурей быте, с того и мучаюсь, что не пойму — куда несет нас рок событий. Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянье. Когда кипит морская гладь — корабль в плачевном состоянье»… (отрывок стихотворения С.Есенина «Письмо к женщине»)
Мне хочется театрально закатить глаза, но я сдерживаюсь. Мозг у него в плачевном состоянии, а не корабль.
Глядя на Сахарова, не могу понять, как эта дурацкая страсть к чтению стихов могла когда-то казаться мне романтичной? Он видится мне сейчас настолько мелким, слабым и глупым, что всё, что я чувствую к нему — испанский стыд.
— Никита, — обрываю я уже жестче. — Прекрати этот фарс.
Но вместо того, чтобы прекратить, он делает шаг ближе:
— Просто дай мне хотя бы шанс доказать, что я лучше Марка!
Он перехватывает мое запястье, резко притягивает к себе и впивается в губы. Одновременно с этим его вторая ладонь болезненно зарывается в мои волосы на затылке, не позволяя отстраниться.
В сознании тут же цветными образами вспыхивают сцены из прошлого, когда я, еще подросток, прижата к кровати сильной мужской рукой, и меня точно так же насильно целуют, не позволяя закричать, пока вторая рука забирается под тонкую ночную сорочку.
Дыхание сбивается. Сердце разгоняется, словно мотоцикл, несущийся по хайвею. Начинающаяся паника уже касается липкими лапками холодеющих от ужаса плеч и открывает огромную зубастую пасть за моей спиной, готовясь проглотить целиком. Замираю в безотчетной оторопи.
Усилием воли заставляю себя вспомнить, что мне давно уже не шестнадцать. Скинуть с себя оцепенение.
Сомневаюсь всего пару секунд, прежде чем сильно укусить Сахарова за нижнюю губу и, упершись руками ему в грудь, наконец, оттолкнуть его от себя.
«Придурок» — гневно проносится в голове, когда я, тяжело дыша, неприязненно вытираю собственные губы тыльной стороной ладони.
Но сообщить об этом выводе Сахарову лично я не успеваю.