Достаточно одного примера, чтобы продемонстрировать тем, кто считает философские абстракции, отвлеченное мышление чем-то безжизненным, насколько животрепещущим оказывается на поверку их содержание. В камерном мире этого мышления (местоположение которого они не могут определить, но который похож на называемый словом camera отдел рыболовной сети, куда сицилийские рыбаки загоняют пойманных тунцов) они, в сущности, находятся в положении пленников. Или, говоря иными словами, сами того не зная, обитают в царстве Сатурна. Такой пример вдобавок наглядно показывает, что учение Спинозы образует в общем потоке западной философии отдельный остров. Живя в эпоху, когда каждый сколько-нибудь значительный мыслитель уделял пристальное внимание математическим и физическим законам, Спиноза ими не занимался. В потоке исторического движения он избрал позицию покоя. Его учение не без основания называли квиетивом, успокоительным средством, так как оно и впрямь действует успокаивающе. Однако успокаиваться от Спинозы можно только по недоразумению; ведь стационарное, по-своему мертвое, начало вырастает у него уже из самого понятия субстанции, которую он определяет как id, quod cogitari non potest nisi existens,
{25} из безглазого Бога слепой необходимости, который, по Спинозе, есть causa sui.{26} У Спинозы декартовские res cogitans и res extensa представляют собой единство, а Бог представляется как единство бесконечного мышления и бесконечной протяженности. Но это единство субстанции, которое Спиноза противопоставляет декартовскому пониманию, исключает любые атрибуты, а также и дуализм. И res extensa оказывается у него такой же мертвой, как у Декарта, а мертвый мир Спинозы принимает еще более гигантские размеры, чем у Декарта. Декарт воистину фигура исторического масштаба, человек судьбы, тогда как Спиноза — человек фатума. К нему также можно отнести фразу, которой заканчиваются «Principia philosophiae naturalis mathematica»:{27} Deus sine dominio, providentia et causis finalibus nihil aliud est quam Fatum et Natura.{28}