Радикально действующий принцип этой системы состоит в том, что она переносит динамику, которая возникла как раздел механики, на исторический процесс. Аналог этой механической динамики есть не что иное, как гегелевская диалектика. Инструментарий такого мышления — под которым следует понимать то, что поддается отвлечению и может использоваться в другой области, для другой цели, — и составляет его метод. Можно понять ученых XIX века, которые приняли философию Гегеля холодно и отнеслись к ней отрицательно, продолжая, в отличие от него, придерживаться эмпирического, индуктивного метода. Их замечания по поводу этой системы в общем и целом носят неумный, поверхностный характер. В задачу Гегеля вовсе не входило поддерживать точные науки, он вовсе не стремился к научному подходу, его устремления выходили за рамки того, что относится к науке. Если наука представляет собой «понятую историю», то заниматься ею вообще не имеет смысла, потому что для того, кто ее осмыслил, она уже отошла в прошлое, стала «кладбищем черепов». Гегель уже не оказывает непосредственного влияния на точные науки, его мощное влияние направлено на другие фундаментальные области: он оказывает воздействие на исторический процесс, носителями которого являются государство и общество. Его диалектика не только объясняет этот процесс, но вмешивается в него в определенной исторической ситуации и становится средством, ускоряющим его движение.
Не всякому дано подружиться с диалектическим методом. Разрабатывавшие его софисты превратили его в искусство мнимой логики, в игру, состоящую из уловок, ведущих к ошибочным умозаключениям, и обманчивых логических построений, которыми можно запутать собеседника. Однако ни у Платона, ни у Аристотеля диалектика не выступала в качестве движущей силы необходимого исторического развития, так как оба ценили ее как искусство, которое позволяет всесторонне и глубоко осветить предмет, составить о нем законченное понятие. Для Гегеля же диалектика — это метод, имманентно присущий предмету познания, для него она — принцип движения. Историческое влияние диалектики зависит от сил сопровождающего ее механического процесса и потому проявляется в развитии техники в сторону все большего совершенства. Поэтому на ней отражаются все неудачи в области аппаратуры и организации труда. Такого великого мыслителя, как Гегель, нельзя оценивать по его школе и ученикам. Они в значительной мере способствовали распространению и развитию диалектики, но одновременно многое в ней изменили. Неужели никто до сих пор еще не заметил, что в том виде, в каком диалектика практикуется сегодня, она стала фатально напоминать процесс пережевывания? Она лишь подражает механическому жевательному процессу, происходящему при пережевывании пищи, когда, талдыча о снятии и преодолении противоречий путем их перехода на более высокий уровень, диалектически разжевывает каждый логически препарированный кусок. Эта вульгаризированная форма диалектики стала достоянием потребителей и довольствуется лишь потреблением достигнутого.
46
В философии Канта вопросу о воле уделено весьма скромное место, более скромное, чем он занимает у Лютера, чей трактат «De servo arbitrio»{97} принадлежит к числу основополагающих трудов протестантизма. У Шопенгауэра же воля объявляется вещью в себе, то есть ей дается такое определение, которое делает ее, с точки зрения Канта, недоступной для понимания, так как он утверждал, что вещь в себе невозможно определить и познать. Апогея своего развития волюнтаристская философия достигает в концепции Ницше. Ницше утверждает волю к власти с такой же страстностью, с какой Шопенгауэр ее отрицал. Его полемика в защиту воли по манере напоминает речи Калликла в диалоге Платона «Горгий».
Философии волюнтаризма свойственны особые предпосылки и следствия. Во-первых, сразу же понятно, что с нею несовместимы прежние представления о возможности совершенства, гармонии и равновесия. Ведь там, где за основу берется воля, все приходит в движение. Мышление приобретает динамичный характер, его тоже захватывает поток стремительного движения. Но куда оно движется, к какой устремляется цели? Нужно заметить, что чистому волению поставлены известные пределы. A posse ad esse non valet consequentia.{98} Так, успех начинания зависит не только от моей воли, как бы я ее ни напрягал. Напротив, признаком законченного и совершенного движения является незаметность волевого начала, отступающего здесь на задний план, как это происходит в превосходном произведении искусства, в статуе, в которой техническая сторона, ремесленный труд, вложенный в ее создание мастером, словно бы исчезает. Воля и успешность осуществления не идентичны, поэтому одной лишь волей к власти ничего не достигается. Воля может потерпеть крушение, погибнуть втуне, в особенности когда она противоречит существующей действительности, которая ее породила. Волевое усилие может вылиться в карикатуру власти, в ее искаженное подобие, которое свидетельствует, что все напряженные усилия дали незначительный или ничтожный результат. Такая воля подобна статуе, созданной художником, который, желая произвести впечатление необычайной силы, укрупнил все мускулы и пропорции, за исключением самых важных для выполнения этой задачи. Философия, рассуждающая о всепроницающей воле к власти, остается односторонней, если не затрагивает вопроса о правомочности ее притязаний, от которой зависят достоверность, действенность и успешность этой воли. В самом факте завышенной оценки значения воли уже есть что-то разрушительное. Такая переоценка не только включает в себя переоценку движения, слепой активности, инстинктивных, слепых действий человека и голой витальности, присущей всему живому, но это движение приобретает к тому же механический и насильственный характер, так как оно силится добиться своего, не считаясь с обстоятельствами даже там, где заведомо невозможен успех. Однако эта энергическая философия отнюдь не является признаком избытка физической, телесной силы, как не является она и признаком покоя и изобилия — атрибутов богатой жизни. Не случайно в нашем представлении величайшая сила связывается с полным покоем, а понятие высшего величия связано не с движением, а с величественным покоем. Воля же к власти направлена на то, чтобы завладеть властью; она желает власти, потому что бедна ею и потому что хочет утолить свою властную жажду.