Клочки и обрезки вспорхнули и разлетелись, запятнав поверхность плотного синего тома с шёлковой тонкой тесьмой, перекинутой между страницами ближе к концу.
По переплету, виденному в этом кабинете не раз, угадал он опытным взглядом Монтеня[85].
Пушкин ловкими пальцами жадно перебирал клочки и обрезки, и необыкновенно длинные ногти слабо стучали по тёмной коже, покрывающей крышку стола.
Набрав целую горсть, Пушкин с той же стремительностью поворотился к нему, резко меняясь у него на глазах: небольшое лицо становилось выразительным, страстным, странно красивым, желчные глаза глядели серьёзно и трепетно, звучный голос поднимался всё выше, прохваченный увлеченьем насквозь:
— Вот посмотри, на эти клочки заношу я всевозможные темы, какие на досуге взбредают на ум. Вот «Державин», вот «Анекдоты», вот «Российская академия», «Радищев», «Железная маска». Всего три десятка, думаю, даже побольше уже. В этой вазе всю кучу держу, будто ужо сапоги.
Смешал ярлыки и сунул их со смехом обратно:
— Выйдет случай — достаю наудачу.
Не оборачиваясь, не глядя назад, порылся порывисто в вазе и выхватил со дна её узкий билет:
— И читаю: «Вольтер».
Круто взметнулись редкие, почти неприметные брови, глубокие морщины пошли по высокому лбу, звонкий голос заколебался от сдержанной страсти:
— Осталось разом припомнить всё то, что в памяти накопилось у меня про Вольтера.
Скрестил на широкой груди сильные руки, легко присел на угол стола, прикусив нижнюю губу, сосредоточенный взгляд блуждал по острым носкам блестящих сапог:
— Вольтером увлёкся я в раннем детстве. Творенья его приводили меня в изумленье, в дикий восторг. Это, впрочем, не помешало тогда же пародировать его «Генриаду» неумелым и французским стихом. Слишком рано ощутил я род презренья к его слабой, то есть искательной личности. Меня возмущала подлость Вольтера при дворах государей.
Поглаживая висячую бакенбарду нетерпеливыми пальцами, поднял на него потемневшие, суженные гневом глаза:
— Приведись мне писать об Вольтере, как сапожнику тачать на заказ сапоги, я очертил бы и славный гений его, и постыдное холопство его подлой натуры.
Глаза так и вспыхнули золотистыми искрами.
— Сию минуту не ведаю, к чему привязаться, да случай придёт сам собой, я готов.
Лицо побледнело, затрепетало, гордо вскинулась непривычно обстриженная, небольшая аккуратная голова, лоб покрылся мелким бисером пота:
— А главное было бы вот что. Вольтер во всё течение своей долгой жизни никогда не умел сохранить своё собственное достоинство. В его молодости заключение в Бастилию, изгнание и преследование не могли привлечь на его особу сострадания и сочувствия, в которых почти никогда не отказывали страждущему таланту. Наперсник государей, идол Европы, первый писатель своего века, предводитель умов и современного мнения, Вольтер и в старости не привлекал уважения к своим сединам: лавры, их покрывавшие, были обрызганы грязью. Клевета, преследующая знаменитость, но всегда уничтожающаяся перед лицом истины, вопреки общему закону, для него не исчезла, ибо была всегда правдоподобна. Он не имел самоуважения и не чувствовал необходимости в уважении людей. Что влекло его в Берлин? Зачем ему было променивать свою независимость на своенравные милости государя, ему чуждого, не имевшего никакого права его принудить к тому?
Повёл в изумлении красивой рукой по стриженым своим волосам, в раскатистом голосе послышалась ненависть:
— Скажу к чести Фридерика Великого[86], что сам от себя король, вопреки своей природной насмешливости, не стал бы унижать своего старого учителя, не надел бы на первого из французских поэтов шутовского кафтана, не предал бы его на посмеяние света, если бы сам Вольтер не напрашивался на такое жалкое посрамление.
Сильно сжав крепкими пальцами обе щеки, так что на миг лицо сделалось исступлённым, иссушенным ликом монаха, схватив затем бакенбарду, выпустив её тут же, заключил со страстью и силой:
— Что из этого заключить? А то, что гений имеет свои слабости, которые утешают посредственность, но печалят благородное сердце, напоминая ему о несовершенстве человечества, что настоящее место писателя его учёный кабинет и что, наконец, независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы!
85
86