Со странной улыбкой обмахнул белоснежным платком грозно нахмуренный лоб:
— Вот как учусь я ремеслу журналиста.
Приложил платок под один глаз, под другой, точно соринку снимал, удивлённо взглянул на смятую ткань и поспешно сунул в карман:
— Что же я всё о себе, вот я чаем тебя напою.
Его кружила внезапная острая радость. С благоговением и восторгом взирал он на ожившего, разгорячённого Пушкина. Импровизация изумила его глубоким и тайным смыслом своим. Самоуважение и независимость — о чём же спорить, о чём говорить, без самоуважения и независимости истинному художнику шагу невозможно ступить, их сближало, должно быть, именно это горячее неистребимое убеждение, впрочем, независимость прежде всего, в самоуважении ему приходилось себе отказать, и за что?
Он уже представлял, сколько силы и блеска ума вложил бы удивительный Пушкин даже в случайную, в самую краткую заметку свою, если бы в самом деле принялся за журнал, однако произнёс безразлично:
— Я недавно уж пил, теперь не хочу.
Озорно подмигнув, Пушкин оскалил крупные белые зубы:
— Верно, врёшь, а впрочем, ты не чинись, за компанию, давно уж чаю хочу, да невмочь одному. Увидишь, каких я булок купил!
Не понимая, с какой стати тут всунулись булки, он не пошевелился на краешке кресла. Он завидовал подвижному лёгкому Пушкину, все мысли которого в мгновение ока вскипали с такой законченной обжигающей силой, что только положи без маранья и вычерков на бумагу да и отсылай в том же виде в набор, а вот он никогда не испытывал подобного счастья творить мгновенно, легко, его мысли тоже вскипали подчас, он эти летучие мысли тотчас бросал под перо и отсылал поспешно в печать, однако какой после этого мрачной тоской наполняли душу эти поспешные маранья его, не проверенные, не испытанные по нескольку раз, Боже мой!
Ему бы на закваску щепоть такой ошеломляющей, законченной ясности, такого величия, такой проникновенности мысли, такой ослепительной глубины...
А вот он набрался нахальства прибрести с пустячком в это святилище первого русского гения...
Стыдясь своей кропотливости, сердясь на себя за этот глупейший пустяк, подворотившийся кое-как под несколько заленившееся перо, он промямлил совсем невпопад:
— Отличные булки, должно быть.
Пушкин мелким пружинистым шагом подбежал проворно к дверям и дёрнул широкую ленту звонка:
— Душистые, румяные, хрустящие корочкой даже на вид, а сверху точно обсыпаны пудрой.
Будущее страшило его, как только он ставил себя рядом с Пушкиным. Какое служенье! О чём он? Его спотыкливое творчество изойдёт пустяками, достойного, крупного, вдохновенного, пусть не равного, однако всё-таки близкого к единственным творениям блестящего Пушкина ему никогда не создать, не откликнуться так же непринуждённо, легко на всё в мире и в себе самом, то есть до последнего звука на всё. И не заводится у него никакого великого замысла, нигде не слышится подобных огненных сил. Всё, решительно всё у него одни пустяки! Лишь вечно тоскует душа по единственному, большому труду.
А Пушкин подёргал ленту звонка сильней и весело заключил:
— И всего на тридцать копеек пять штук!
Ему стало неловко, что, выслушав импровизацию Пушкина, смеет думать и горевать о своём. Взглянув стыдливо в эти зоркие озорные глаза, он вдруг испугался и торопливо спросил:
— А вы не позабудете, Пушкин?
Пушкин воскликнул:
— Ага! А говорил, что не станешь! Как же, ты-то не станешь! Ты же лакомка, Гоголь! Нарочно велю подать тебе две! Так хороши, что сами собой растают во рту!
Он переспросил, беспомощно моргая отчего-то потяжелевшими веками, обмирая, теряясь в недоумении:
— Вы это о чём?
Пушкин захохотал, сверкая полным оскалом белых зубов, ещё раз сильно дёрнув ленту звонка:
— Да о булочках, о булочках, Гоголь! Рад, что купил?
Ом отворотился и хмуро промолвил:
— А я о Вольтере.
Пушкин заливисто захохотал, выкрикивая слова:
— Что о Вольтере-то, что?
Он заговорил, начиная не на шутку сердиться, нетерпеливо, непривычно и неожиданно громко, как редко когда говорил:
— Я спрашиваю, вы не позабудете то, что сказали сейчас о Вольтере? У вас так умно и так метко всякое слово, что иное стоит лучше ваших стихов, и, коли забудете, мне это жаль.
Пушкин два раза кряду длинно дёрнул ленту звонка, затем кратко ещё и ещё, очевидно напав на хорошее настроение, вызванивая какую-то трель:
— Как можно забыть, о судьбе Вольтера я размышляю всю жизнь.
Он смутился и вдруг попросил: