— Все стремятся к великому поприщу, ан глядишь, всю жизнь провалялся в канаве. Из этого следует, что для великого поприща маловато великих желаний. Что желанье? Пустая мечта! Для великого поприща надобно ведать вернейшую дорогу к нему.
Пушкин тотчас откликнулся, взволнованно, резко, обжигая разгоревшимся взглядом:
— Пришпорь вдохновенье! Довольно ковылять ему недокормленной клячей! Возьми себе в жизнь великий пример! С ним усилься сравняться! Учить беспрестанно!
Чувствуя, как росла его смелость от этих ободрительных слов, он неуверенным голосом приступил:
— Я бы...
Пушкин язвительно перебил:
— Я бы, ты бы! Ты ужасно мало читаешь. Стыдно, брат, отвратительно скверно. Ведь учения лучшего нет, кроме книги.
Это была сущая правда. Он в самом деле читал и перечитывал большей частью несколько самых излюбленных книг.
Эта правда смутила, унизила, оскорбила его. Он вновь испугался себя, узрел свою мерзость, умолк и поспешно спрятал глаза от стыда.
Да, он не следил постоянно и неотрывно та тем, что печатают наши журналы. Всё его время, все его силы поглощались еле-еле, неспешно, с ленцой поспевающим замыслом, который представлялся до того необъятным, что рядом с ним всё прочее было ничтожно. Ради подобного замысла можно было всё отложить на потом, отодвинуть до лучших времён, и он отодвигал и откладывал, утешая себя, что, когда управится с делом важнейшим, непременно приналяжет на то, на другое, на третье.
Однако после слов Пушкина померещилось вдруг, что он самое важное пропускает мимо себя, что он добровольно, даже с каким-то странным намереньем обедняет душу свою, сужая искусственно круг своих мыслей и познаний.
Боже мой, он и не то, и слишком немного читал! Он и то, что читал, обыкновенно проглядывал, к тому же, может быть, неумело и пусто, словно в дальней дороге мимоходом бросал рассеянный взгляд из окна на какой-нибудь ершистый куст. В этом, быть может, и таилась вся причина его запустенья?
Он нерешительно поднял глаза:
— Не надо много смекалки, чтобы призанять у великих великое. Подобное воровство возвысит до них.
Пушкин так и залился своим звонким заливистым мальчишеским смехом:
— Так, стало быть, я учу тебя воровать? Экой язык у тебя, разит наповал!
Спеша оправдаться, он забубнил:
— Я... в самом деле...
Пушкин скалился и щурил глаза:
— Чёрт тебя разберёт, ведь ты хитрая бестия, Гоголь!
Он потерялся совсем:
— Я только подумал слегка, что смелость вовсе не в том, чтобы книги читать.
Раскинув руки, опираясь ими на стол, Пушкин твёрдо сказал:
— Ты прав, и часто бываешь ты прав. Есть высшая смелость — смелость изобретения, где план обширный объемлется творческой мыслью. Такова смелость Шекспира и Данта, смелость «Тартюфа» и «Фауста». Единый план «Ада» — вот смелость высшего гения. Не устаю восхищаться, не перестаю учиться у них!
И тогда он признался с тоской:
— Изобретение мне не даётся.
Пушкин воскликнул с гневом, отталкивая стол от себя, точно намеревался вместе с посудой опрокинуть его:
— Надобно, Гоголь, дерзать!
Он нахохлился и съязвил:
— И вновь сочинить «Дон Кихота»?
Сморщившись виновато, Пушкин задумчиво почесал бакенбарду и вдруг улыбнулся широкой доброй улыбкой:
— Прости, брат, заучил я тебя, мне самому ещё надо учиться, конца-краю ещё не видать.
Эта улыбка, эта чуткость вины окончательно покорили его. Он решился начать:
— Заманчиво, что говорить...
Пушкин нацедил в свою чашку из голубого стройного чайника крепкого чаю, резкими глотками пил его стоя и пристально вглядываясь в него.
Он шумно вздохнул, поднял голову, подался всем телом вперёд:
— Заманчиво пустить героя по изломанным дорогам России и попутно с ним вместе выставить целую галерею наших раздробленных, холодных, бесцельных, повседневных характеров, отобрав ото всех, даже прекрасных, людей, которых знаю близко и коротко, по черте, по другой, всё подлое и гадкое в них отобрать, что они захватили в пути, в нашей жизни пустой и беспутной, забывши, что каждому назначено делать доброе дело, какое всегда у всех под рукой. Заманчиво, с одного бы боку хотя, представить нашу постыдную Русь да посмеяться над страшной, над потрясающей тиной всех мелочей, огадивших нас, опутавших, как стальными путями, возвратив это пошлое, это гадкое их законным владельцам, чтобы ими самими же их попрекнуть: вот, глядите, каковы есть вы и каковы могли бы вы быть, попринявшись за доброе дело!
Пушкин отставил чашку с недопитым чаем, поворотил своё кресло, присел слегка на спинку его, светло улыбаясь, покачивая одобрительно головой, по старой привычке потирая длинные ногти рукавом архалука.