Прикрывшись лукавой улыбкой, Пушкин с довольным видом сказал:
— Приходят иной раз необыкновенные мысли. На место Данта хочу отправить Фауста в ад. Недурно должно получиться. Знаешь, там у меня, в самом начале, ведьма с чёртом в карты играет. Чёрт передёргивает, чёрт побери, так она ему говорит: «Ведь мы играем не из денег, а только б вечность проводить!» Нет, ты скажи, каково: «Чтоб только вечность проводить!»?
Он глазел вовсю, поражённый восторгом и удивленьем. Перед ним сидел беспечно улыбавшийся, непринуждённо согнувшийся маленький Пушкин, глядел на огонь и без всякого сожаления говорил:
— И твой всё сберегал для себя, под стать «Дон Кихоту», ей-богу. Не поверишь, как хочется написать такой же роман, да нет, не роман, а романище, да вот не могу. Начато у меня целых три. Всякий раз прекрасно начну, а не слажу никак, терпения, верно, недостаёт, чёрт возьми.
Дивясь этой беспечной щедрости гения, он страшился того, что Пушкин смекнёт, что именно предполагал отдать, передумает и ничего не отдаст, ни на грош, и было жаль, что именно Пушкин не напишет этот прекрасный, без сомненья, великий роман, жаль за себя, за Россию, за всё человечество, и радость кружила, что через какой-нибудь миг вдруг получит блестящий сюжет, потому что какую-то дрянь Пушкин не стал бы беречь для себя, ого-го! Даже рука у него занемела, так он стиснул её, а Пушкин как будто нарочно тянул, размышляя о чём-то своём:
— Лучшего тебе не сыскать.
Он чуть не вскрикнул, выпустил руку, попятился, машинально присел на диван, весь превратившись в слух.
Пушкин поднялся легко, заложив руки в карманы, шагнул раза три:
— Передавали мне анекдот.
Как безумный глядел он на Пушкина, различая одну лишь стройную сухую фигуру, живые глаза и движения толстого африканского рта:
— Чиновнику одному, человеку смышлёному, это заметь, попалось дельце об залоге именья, дело, как видишь, обыкновенное. По ревизии значилось столько-то душ, однако ж в течение времени души повымерли да поразбежались от нераденья владельца по белому свету. Почти никого не оставалось в наличности. Что станешь делать? Казусный поднялся вопрос: закладывать ли только тех, которые объявились в наличности, или тоже и тех, которые числились по одним лишь бумагам. Ну, бумагой на Руси хоть что прошибёшь, дело слишком известное, и решил подлец, навострённый деянием, что оно по бумагам вернее. Дело прошло без запинки, и вот... — Подняв со значением палец, Пушкин усмехнулся и одобрительно покачал головой: — Облагодетельствовался шельмец превосходнейшей мыслью понакупить себе мёртвых, которые бы по бумагам оставались живыми, да и заложить эти мёртвые души в Опекунский совет.
Он как будто предчувствовал, он сам в этом именно роде искал. Фрак с искрой метнул на него значительный взгляд, усмехнулся лукаво и с приятным вызовом поклонился вежливо набок. У левого плеча случилась на фраке морщинка, лицо же открылось ни худым и ни толстым, а таким в самый раз, когда копейка уже завелась, однако ещё в тех малопристойных количествах, когда есть большой аппетит рискнуть хоть на все да ухватить деревеньку-другую, да каменный дом, да другой, а там хоть трава не расти, владельцу деревеньки да дома делается всё равно.
Он только прошептал одними губами:
— Мёртвые души.
Идея ошеломила простотой гениальности. Абсурдна она была до фантастики, до феерических снов, да что не фантастично, что не феерично у нас на Руси? Идея обещала, именно в фантастичности, в фееричности этой, беспредельно громадное содержание, что содержание, целую философию жизни, вот оно что! Вместить в эту идею можно было всю Русь, где и не такие чудеса вытворялись с бумагами, где подвизались на ниве и не такие умы, да и прочее всё, что ни есть на грешной земле.
А Пушкин закружил, засмеялся, подскочил, присел рядом с ним, стиснул железными пальцами его благодарную руку, нагнулся очень близко к нему, тряся головой от смеха и возбуждения, и сыпал прямо в лицо:
— Это, брат, стоит донкихотских похождений! Верь мне: стоит, чёрт побери!
Обхватил неловко за плечи и выдохнул в самое ухо:
— Бери, пока не раздумал.
В душе его сделалось очень серьёзно. Он вымолвил с дрожью, бледнея, вложив в одно слово и благодарность, и состраданье, и преклоненье, и страх, что раздумает и возьмёт, и любовь:
— Беру!
А Пушкин, должно быть, увлёкся, живые глаза разгорались огнём вдохновенья:
— Пусть твой герой сойдёт в российскую преисподнюю да проедется в бричке кругами нашего ада, не измышленного гением, но сущего на земле, в самой натуре вещей.