Он едва слышно сказал:
— Вот, перебьёте друг друга, только-то и всего.
Погодин воскликнул с задором:
— И перебьём!
Он устало спросил:
— Не пора ли произнести благоразумное слово?
Погодин широко улыбнулся:
— Не прежде, чем Константинополь будет за нами!
Он полюбопытствовал горько:
— Зачем тебе, Миша, Константинополь?
Погодин отмахнулся от него:
— Право, дурак ты! Хоть и гений, а совершенный дурак!
Он смотрел на лампаду, тихо льющую свет, и думал о том, что не вынес даже Христос и взял на себя грехи мира, уж столько их накопилось. С той поры поприбавилось довольно ещё новых грехов, а ему взять чужие грехи на себя не дано. Ничего он поделать не мог. Всё, что твердил он о братской любви, о добрых делах, пропадало впустую, точно вода уходила в песок. Впустую? О нет, похуже того! Всё, что твердил он о братской любви да о добрых делах, возвращалось назад то насмешкой, то оскорблением ему.
Губы его побледнели, поджались. Все они мёртвые были, а он звал их к жизни, силился докричаться до них, и кричал, и кричал, а они глядели провалами глаз, шамкали беззубыми ртами и его, живого, хватали крючками когтей. Какой надо голос иметь? Какое надо вымолвить слово? Он бы снёс любое бремя, лишь бы был один слабый отзвук его вдохновенных речей, и невозможно больше терпеть, когда у тебя на глазах решительно всё обращается в горячечный бред.
«Право, дурак ты, совершенный дурак!»
Он тяжело поворотился к Погодину:
— Может быть, ты и прав.
Погодин подхватил, не утруждая себя пониманием, отчего он это сказал:
— Ты не сердись, однако же ты оторвался от современных запросов и дел, тебе не понять, для чего надобен Константинополь Руси.
Он согласился:
— Этого мне не понять.
Погодин воскликнул:
— России Константинополь необходим!
Он перебил:
— Прежде всего России необходимо заглянуть поглубже в себя, братской любви в себе поискать.
Погодин замотал головой:
— Ну, разумеется, я православный, как не быть у нас братской любви, ты об этом к чему?
Он поглядел с сожалением:
— Ты так только думаешь, говоришь, а человек должен жить этим чувством братской любви, вот что пойми.
Погодин отстранился, нахмурился, пробормотал:
— Тебя разве поймёшь! Лучше скажи, что нынче «Мёртвые души» твои?
Он поглядел вопросительно, так что Погодину пришлось повторить, отводя в сторону взгляд:
— Что твои «Мёртвые души»?
Он насторожился и промолчал, решив узнать, что последует дальше за этим вопросом.
Уловив, должно быть, недоброе в этом молчании, Погодин не без суетливости вынул платок, старательно промокнул оттаявший нос, долго складывал платок уголком к уголку, долго вкладывал его в боковой карман сюртука и будто совсем равнодушно сказал:
— Впрочем, что же о них, не скажешь ты ничего.
Погодину следовало возмущаться, кричать, равнодушие Погодина представлялась ему неестественным, и словно угадывалось, что тот хитрил и явился как раз повыведать что-нибудь о несчастной поэме. В нём колыхнулось холодное бешенство. Ему хотелось кричать, швырнуть что-нибудь в стену, забиться в рыданьях, что-то сделать, хоть кому-нибудь шею свернуть, но, по обыкновению своему, он в тот же миг испугался себя, убедившись на опыте множество раз, как легко в человеке пробуждается зверь, и, стиснув заскрипевшие зубы, сдавив себе руку, страдальчески думал о том, за что они все ополчаются на него и когда он наконец задушит этого зверя в душе, без чего не вырвешь горячего, задушевного слова о братской любви и добрых делах. Он ответил, отвращая враждебность:
— Отчего не сказать? «Мёртвым душам» скоро конец.
Вдруг понравилась эта игра, и он повторил, усмехаясь, не в силах сдержать этой ненужной усмешки:
— Очень скоро конец.
Вскинув голову, Погодин прищурился:
— И станешь тотчас печатать?
Любезного друга окончательно выдал этот вопрос. Уже сомневаться было бы слишком наивно. Он тоже прищурился и ответил в раздумье:
— Этого я ещё не решил.
Погодин язвительно усмехнулся, не умея удержать себя:
— И за советом изволил ходить к ближайшему другу, то бишь к Ивану Васильичу Капнисту[90]?
Лютая ненависть бросилась в душу. Он раздельно и тихо сказал:
— Тебе известно и это.
Погодин рассмеялся торжествующе, громко:
— Москве известно решительно всё, на то она и Москва, все мы здесь люди свои, по-русски живём.
90