Захотелось выгнать любезного друга взашей. Это было бы лучше да и хуже и гаже всего. Зачем пробуждали они в душе его эти мерзкие чувства? Он попрекал бы, он клял бы себя, что выпустил их наружу, однако вечер прошелестел бы без грубостей, без оскорблений, в свои задушевные намеренья не пришлось бы посвящать всю Москву. Однако никого он выгнать не мог. Он бы слишком жестоко страдал. Не выгоняют из дома любезных друзей. Друзьям мы обязаны прощать решительно всё. И без того он слишком страдал, что плохо владеет собой, тогда как долг и обязанность наша — терпеть. Возможно, судьба посылала Погодина, чтобы он полюбовался на себя ещё раз, ощутив, как много в душе его понакопилось грехов.
Он попробовал пошутить:
— А Пушкин ещё уверял, что мы ленивы, нелюбопытны.
Откинувшись в кресле, вытянув руки, засунув в карманы, Погодин настойчиво повторил свой вопрос:
— Так для чего же читал ты Капнисту «Мёртвые души»?
У него скопилось много самых тонких уловок, чтобы увёртываться от прямого ответа, когда он не хотел или не мог отвечать. Больше всего он любил напустить вдруг рассеянность, сделав вид, что погрузился в свой труд и уже не слышит никаких вопросов, прямо обращённых к нему. И лоб его сморщился, ссутулились плечи, глаза сосредоточенно и туманно взглянули перед собой, а сам он думал о том, что терпенье, быть может, труднейшее из всего, чему он настойчиво себя обучал. Необычайное слишком заманивает к себе человека. О необычайном так легко, так приятно мечтать скорей всего оттого, что необычайное недостижимо, как о нём ни мечтай. Человек погружен в обыкновенные нужды. На них уходят все силы ума, все свойства души. И всех сил ума, свойств души не всегда достаёт на хлеб да на крышу над годовой. Приходится всякий день терпеть оскорбления, невольно или с намереньем зацепляют за больное место друзья. Как сделать вид, что вы не приметили никаких оскорблений, что вас не зацепили ничем? Возможно ли возвыситься над земным духом до такой высоты? Возможно ли это поселить в себе? Возможно, если помнить всегда, чему нас учит Христос, однако какую же душу надо иметь?
И рука его вновь потянулась к сухому перу. Он стиснул его и поднёс для чего-то к глазам. Кончик пера затупился, когда он воткнул его сильно, слыша любезного друга за спиной. Что ж, он поправил перо перочинным ножом, посдвинул несколько в сторону книги, под ними обнаружил небольшой ровный лист чистой желтоватой бумаги, облокотился на стол и сочинил естественный вид, будто в голову что-то внезапно влетело, как и в самом деле было не раз, и хотелось бы свежую мысль записать, как и делал множество раз в гостиной, в коляске, выхватив книжку и пристроив её как-нибудь.
Погодин повторил, несмотря ни на что:
— Так для чего ты читал дураку?
Он медлительно повёл головой, рассеянно взглянул на любезного друга, словно не совсем отчётливо видел его, и протиснул сквозь зубы:
— Читал? Просто так:
И точно замер в мнимом раздумье, между тем как Погодин громко частил:
— А знаешь ли ты, что, по мнению Капниста, у тебя и таланта-то нет никакого? А знаешь ли ты, что Иван-то Васильич, несмотря на ум обширный свой по административным делам, ни черта не смыслит в изящных искусствах? Ведомо ли тебе, что он в литературном развитии остановился на «Водопаде», а про Пушкина говорит, что стихи его-де звучны да гладки, однако же мыслей у Пушкина нет и что Пушкин не произвёл ничего замечательного по этой причине? Догадываешься ли ты, что под Капнистом потешается вся образованная Москва?
Устав разыгрывать отрешённость от мира, он огляделся исподтишка и к радости своей обнаружил, что свеча уже догорает. Он поднялся и вышел поспешно, оставив любезного друга размышлять на просторе о невежестве губернатора, несколько замешкался, отыскивая другую свечу, потолще и подлинней, воротился с самым сосредоточенным видом, который должен был показать всю серьёзность занятия, которым приспичило ему позаняться, с чрезвычайным старанием и обстоятельностью засветил свечу, подержал тупой конец над моргавшим огоньком предыдущей, до самого основания выгоревшей свечи и втиснул в расплавленный воск. Новая свеча обгорела не сразу, должно быть, выпущенный на свободу конец фитиля был скверно пропитан воском, неважнецкие свечи изготавливала для своих посиделок любознательная Москва. Огонёк на сухом волокне стал крошечным и несколько раз тревожно вспрыгнул, после чего разгорелся и начал вырастать, потом сделался острым копьём и безмятежно застыл в тишине.
Он сел на диван, стиснул руки в коленях и опустил голову, чтобы спрятать глухие глаза. Между ним и Погодиным громоздился теперь круглый стол. Ещё тлела надежда, что любезный друг не выдержит гробового молчания и наконец оставит его.