Уцепившись за эту надежду, он рассеянно думал о том, что в каморке, куда ходил за свечой, не обнаружил Семёна.
Любезный друг сидел монументом и торжествующе ожидал, что он ответит на коварный вопрос.
Нервы напряглись и стонали всё больше. Уже он чувствовал, что терпенью приходит конец, и принялся терпеливо гадать, куда в такое неподходящее время мог запропаститься его тихий и робкий Семён. Оказывалось, что некуда, разве что по нужде. Он знал привычку Семёна, привезённую им из деревни, в самых экстренных случаях выскакивать в любую погоду прямо на двор и бегать за угол сарая. Он представил, как лютый северный ветер продувает насквозь рубашонку и треплет лохматые волосы, посыпая свежей колючей крупой, и пожалел, что не успел отучить Семёна от этой опасной и скверной привычки. Не сделалось бы беды, пока он сладит с собой.
Погодин окликнул:
— Молчишь?
Видно, молчи не молчи, всё одно не отстанет, значит, надо что-то ответить ему. Он вздохнул и произнёс, не подняв головы:
— Я не знаю, что он этак изволит отзываться о Пушкине. Смелый, стало быть, человек, ничего не боится, даже того, что о нём изволит сказать образованная Москва. А что моих сочинений не жалует, мне известно давно.
— И на отзыв ты везёшь «Мёртвые души» к нему!
— Везу и к нему.
— И опять же дурак.
Он вскинулся и взглянул на Погодина, однако едва его разглядел. Между ними теперь оказалась ещё и свеча, которая светом своим слепила глаза, так что любезный друг расплывался в какой-то фантастический призрак, точно снился ему. И недобрые чувства, которые заворочались вновь, улеглись. Он почти смирил своё раздраженье и произнёс:
— А что мне за польза читать тебе и другим, кто без разбору восхищается всем, что ни пишу? Вы заранее предубеждены в мою пользу, в моих сочинениях настроивши себя находить псе совершенно прекрасным, в противоположность несчастным письмам моим.
— И ты нам не веришь?
— Я верю, оттого что знаю, что вы думаете именно так.
— Да, уж если не о тебе судить, а об одних твоих сочинениях, так в них всё, в самом деле, совершенно, прекрасно, большего мастерства и представить нельзя.
— То-то и оно, если судить прямо не обо мне, а об одном мастерстве.
— Да ты же и сам не почитаешь себя безупречным.
— Это оставим, станем говорить об одних сочинениях. Сколько раз я молил тебя о критике беспощадной? Наша дружба, я думаю, такова, что мы можем прямо в глаза друг другу указывать на недостатки, не опасаясь затронуть какой-нибудь щекотливой струны. Ты же не стесняешься величать меня дураком. И я умею на это молчать, потому что всё-таки дураком себя не считаю. А если бы было не так, для чего бы вся наша дружба была? И во имя этой вот дружбы, во имя истины прежде всего, которой ничего нет в мире святее, во имя твоего же задушевного чувства ко мне просил я тебя быть как можно суровей к моим сочинениям, да тоже и ко мне самому. Чем более отыскал бы ты и выставил истинных недостатков во мне самом и в моих сочинениях, тем более была бы услуга твоя. Верь мне, во всей России, может быть, нет человека, которому точно, недвусмысленно, неоспоримо нужно знать все пороки свои и даже самые мелкие недостатки, как мне.
Погодин заворчал, передвигая свечу, чтобы видеть его:
— Ну и врёшь! Кому надобно знать свои недостатки? Все мы любим одни похвалы. Ты тоже ждёшь от настолько похвал, но дурачишь нас этими штучками о своих недостатках, о каком-то своём совершенствовании.
Его голос возвысился сам собой:
— Ну вот, ты и ругаешься так, что ничего невозможно понять! Дурак? Что такое дурак? В чём дурак и что именно означает дурак? Лжец? Лицемер? Однако для чего мне лицемерить и лгать? Ищу похвалу? Однако же я молю у вас брани, но брани правдивой, пусть в этой брани отыщется хоть одна капля истины!
Погодин, сморщившись, огрызнулся:
— Ну, пошёл теперь, поскакал на любимом коньке.
У него вырвалось искренно, страстно:
— Как ты не можешь понять, что это сердечное излияние, что в словах моих нет и не может быть лжи!
Погодин опять отмахнулся:
— Э, горазд же ты выдумывать на себя.
Он заговорил ещё более страстно:
— Вот, вот! Оттого и читаю другим! Иван Васильевич моих сочинений прямо не любит и предубеждён против них откровенно. В моих сочинениях он отыскивает одни только слабые, пустые места, так и пусть! Он бранит искренне, строго и без пощады ко мне. Как светский, как практический человек, он в изящных искусствах толку не смыслит и говорит иногда, разумеется, вздор, однако в другой раз сделает такое важное замечание, которым нельзя не воспользоваться. А от тебя я таких замечаний не знаю. Вот и ношу читать к посторонним. Коли посторонние рассмеются, так уж верно смешно, потому что они с тем уселись послушать меня, чтобы ни за что не смеяться, чтобы не тронуться, не восхититься ничем, потому что для них искусство — дело десятое.