Однако всё было готово в душе. Лишь на один только миг помрачало отчаянье, а в другой от него не оставалось уже и следа. Всё неопределённое, тёмное внезапно становилось восторженно-ясным. Мысль работала со стремительной быстротой. Он даже не поспевал ничего приметить. Слова точно сами взлетали на место, И где им надлежало стоять, прочные, сильные и живые, как люди. Ему оставалось с ласковым удивленьем ловить их одно за другим, хватать за шиворот и тут же смело швырять на бумагу. Он улыбался им, как улыбался бы только любимой. И чудилось, будто снилось, по временам, что слова тоже сияли от счастья подвернуться ему под перо.
Тогда выводил он слова филигранными буквами, почти рисовал, нежа окрепшей рукой, упиваясь их пронзительной прелестью, любуясь стройностью их очертаний: вот хвостиком вверх, вот хвостиком вниз, вот опять хвостиком вверх, а вот снова хвостиком вниз, а вот колесо покатилось вперёд. То отдельная фраза, то целый абзац вдруг вставали упруго, обширно, незыблемо, как им должно стоять, напитавшись безмерным страданьем и истинным духом творца. Боже мой, да он не жалел ни души, ни страданий! Он растрачивал себя безоглядно и щедро. Он отрекался от собственной жизни, лишь бы поставить долговечно и густо всякое слово своё.
И тогда вдруг рождалась страница, которая представлялась ему совершенной. Он становился не в силах ни убавить, ни прибавить на ней что-нибудь. Он перечитывал её с восторженным наслаждением. Истинный смысл творенья начинал понемногу проясняться ему самому. Он прозревал единство отдельных частей. Каждая часть внезапно обогащалась, влившись в благотворное это единство, и ширилась у него на глазах. Одна подробность по необходимости тащила за собой другую.
Брошенный мимоходом намёк внезапно разрастался и становился целой картиной. Согласованность, соразмерность проступали во всех мелких частностях и малейших деталях. Завершённость так и предчувствовалась везде и во всём.
В такие благословенные миги он сознавал себя подлинным мастером. Он был не в силах оторваться от рукописи, как ни меркло подчас в голове. Он правил, охорашивал, шлифовал её с фанатичным терпеньем.
Однако радость обыкновенно была мимолётной. Всё дальше заглядывал он в безбрежность, в безмерные глубины творенья. Всё новые бездны счастливого замысла представлялись непроходимыми, полными тьмы. В упоении оглядывался он на свершённое — из мрака этих безмерных глубин всё свершённое казалось невыразительным, бледным и по-прежнему неодолимо слепым.
Он пересматривал только что завершённые главы, но уже никакое самое изощрённое мастерство не было в состоянии возвеличить, улучшить, выправить их. Развернувшийся и углубившийся план требовал от утомлённого мастера новых разносторонних познаний, которых, ему на беду, не заготовилось впрок, потому что никогда нельзя было предвидеть, что предстоит, что занадобится ему впереди; в особенности этот план требовал новых усилий души, которая оказывалась ни к чему не готова, поскольку новой жизнью ещё не жила. Сырьё истощалось. Без сырья цепенела истощённая мысль. Так вдохновенно продвинутый труд останавливался надолго, казалось, на этот раз труд остановился навсегда. Он погрузился в оглушительный мрак самоказни. Враждебные мысли угнетали, разоряли его, разрывали душу на части. Одна мысль возвещала ему, что несметные силы пророка гнездятся и упрямятся в нём. Другая гласила, что лучшие силы его загублены нестерпимым невежеством слишком давно, ещё в необдуманной, в невоспитанной юности, так что решительно ничего поправить нельзя, такие годы прошли безвозвратно, без благого следа.