Забросить труды? Он был не в состоянии остановиться хотя бы на час. Он думал о поэме своей бесконечно. Он всё ожидал, что, когда наконец обстроит себя и станет достоин милости Бога, одним мановением благой высшей воли будут исторгнуты из него все неуловимые недуги, и душа его освежится вдохновением высшим, и творить он примется уж беспрестанно, с неизменным успехом.
Чрезмерность труда раздирала чуткие нервы. Они мстили ему раздражительностью не только болезненной, но и ужасной. Он доходил до того, что его посещали виденья, и получалось, что иные из его соотечественников благополучно допивались до чёртиков, тогда как он непомерным трудом доводил себя до чертей. Его беспричинно терзали волнения и всевозможные дикие страхи. Всякое ощущение вскипало то в наивысшую радость, то в собачью тоску, и собачья тоска налетала всё чаще и уже представлялась ему бесконечной, превратив жизнь в невыносимое бремя, в вечное испытание, в крест.
Он силился прогулками освежить и укрепить свои стонущие, ноющие, рыдающие, орущие нервы, однако далеко не всегда доставало сил на то, чтобы из дома высунуть нос. Бессильное сердце едва перегоняло тяжёлую кровь. Жизнь почти замирала и в теле, и в понуренной, ко всему безразличной душе. Он по две и по три недели изнывал взаперти, не чая когда-нибудь подняться с измятой постели, и слабой рукой составлял завещание, уверенный в близкой, неминуемой смерти. Порой изнурение доходило до последних, почти невозможных пределов. Он погружался в прострацию, в сомнамбулизм. Несколько раз его поражало полное онемение, пульс пропадал, сердце не билось, и его принимали за мёртвого. Он до ужаса трепетал при одной мысли о том, что однажды его похоронят, не догадавшись, по неизлечимой бестолковости русской, удовлетвориться в том, подлинной или мнимой была его смерть.
Но лишь только силы хотя бы отчасти возвращались к нему, как только удавалось подняться на слабые ноги, он горько жалел не о бренном теле споем, а о бесцельно потерянном времени, о пролетевших напрасно неделях и днях. Жить, жить, жить хотелось ему, во что бы то ни стало и вопреки всему жить, потому что поэма ждала его сердца, ума, рук, усилий и его вдохновения. Он неустанно молил доброго Бога:
— О, если бы три года ещё, только три года! Столько жизни прошу, сколько необходимо для окончания труда моего! Больше ни часа не надобно мне!
И, едва отлежавшись, отмаявшись, придя немного в себя, благодарный судьбе за вновь обретённые дни, он поднимался чуть свет, пил одну холодную воду и становился к рабочему верстаку, чтобы в тысячу первый раз процедить сквозь самое мелкое сито недремлющей совести вписанное в поэму словцо, ежеминутно, подобно терпеливому живописцу, то отдаляясь, то вновь приближаясь к своей эпопее, проверяя, не выпирает ли где что-нибудь чужое, не нарушается ли нестройным и преждевременным криком общее согласие мастерски слаженных абзацев и глав.
С гордостью смотрел он на свой подступавший к завершению труд, и другой чистой радости не было у него, кроме радости успешно идущего творчества. Он чуть в самом деле не умер, когда в первый раз спалил свои «Мёртвые души».
Николай Васильевич вдруг приподнялся на жёстком диване и уставился в сторону шкафа. А что, если в этот раз он в самом деле умрёт, умрёт непременно? Разве выдержит он разлуку с поэмой? Любимая, ненаглядная, кроме поэмы у него в жизни не было никого.
Он побледнел. Ничто не изменилось, не тронулось в нём.
Он продолжал почти совершенно спокойно:
— Как жить, как век вековать без неё? Небо коптить из чего, из каких пирогов?
Тяжёлые складки сложились у переносья. Он поднялся, чувствуя холод, взял в руки шубу, бездумно погладил поредевший, изношенный мех и вдруг выронил её на пол. Странное будущее предстало ему.