Да, не послужил он ненаглядной Руси до горечи, до боли, до слёз, а без служения возможно ли жить, имеем ли право на жизнь?
Он вдруг завидел тесную храмину из только что гладко обструганных досок, пахнувших свежей соломой, в которой лежал он со сложенными накрест руками, с тоненькой свечечкой, с бумажным венцом.
Он не обмер, как утром, не застыл от кромешного ужаса. Уже не страшил его этот извечный исход, лишь воля на мгновенье упала и не было сил шевельнуть ни рукой, ни ногой.
Язык огня взметнулся несколько раз и погас. Вторая свеча в этот вечер прогорела дотла. Он остался во тьме. Одна лампада слабо и тихо мигала в углу.
Наконец он поднялся и высек огня для третьей свечи. Свежий фитиль затрещал неохотно. Николай Васильевич каким-то таинственным чувством узнал, что время пришло, и сказал:
— Теперь не уйдёшь.
Он с ключом в похолодевшей руке приблизился к молчаливому шкафу, однако не поднималась она добровольно вставить ключ в железный замок, голова закружилась противно, истошно, и трусливое тело дрожало, вдруг покрывшись потом, точно его облили водой. Он постоял, отчаянно проклиная себя за эту слабость, однако голова продолжала кружиться, а временами точно и совсем пропадать.
Тогда он решительно оборотился к Спасителю и, с трудом различая Его в полутьме, но представляя, что видит отчётливо, ибо издавна знал святой лик наизусть, зашептал в скорби и с болью, обращаясь к молчаливому образу:
— Господи, помоги! Не оставь Своей милостью! Дай сил Твоих истомлённому рабу Твоему! Помоги исполнить последнюю волю Твою!
В ответ помигивало чистое пламя лампады, изливая мир, тишину и покой.
Он рухнул перед ней на колени, не сводя с неё глаз, подполз совсем близко, тяжело переваливаясь, тряся разметавшейся головой. Его взгляд пылал пламенем веры. В сумраке ночи шелестели глухие мольбы. В крестном знамении поднималась и опускалась рука.
Он ровным счётом ничего не просил для себя. Проливалась совсем, совсем иная молитва, не та, которую праздно лепечет ежедневно суетный человек и которая, по верху скользя, не посещает души, не заглянувшей поглубже в себя, а лишь стекает легко и свободно с вечно бесстыдного, лукавого языка; проливалась глубокая, внутренняя молитва, торжественная молитва того, кто благодарит жестокую судьбу за несчастья, каменной глыбой павшие на него, данные нам единственно для того, чтобы смогли устоять под тяжким млатом, кто благодарит немилостивую судьбу за всякое брошенное под ноги бревно, чтобы, как-то вдруг собравшись с наипоследними силами, прыгнуть через него и ощутить, что ты человек.
Он благодарил и за то, что его постигла такая ужасная незадача с бедными «Мёртвыми душами», которым нынче твёрдо приготовлено оставить его, чтобы, недолгой разлукой очистясь до последней черты, восстать из пепла возвышенней, благозвучней и краше, чем была прежде, пред испытаньем огнём. Он благодарил и за суровую мысль проверить себя этим приближением к последнему, леденящему рубежу, где не бывает ни лжи, ни пощады и где не отыщется ни малейшей ошибки, где определяется наивернейше, каков есть человек, стаскиваются с него все одежды, в которые он любит рядиться при жизни, все побрякушки, которыми он любит себя украшать, с бесстрастным спокойствием оставляя лишь то, что нажил неустанными своими трудами, чем обогатил бессмертную душу свою за отпущенный каждому срок. Он благодарил за бревно, какого не посылалось ещё никому из праздно пишущей братии, сметливо и без зазрения совести обходящей далеко стороной даже всякий намёк на бревно. Он просил только силы далеко и без страха прыгнуть через него, чтобы не куриными были ноги его, чтобы не опозорить себя и не погубить всё дело сомненьем, страхом, желаньем вдруг поворотиться назад; он просил только силы бестрепетно исполнить всё то, на что по доброй воле себя обрекал, в жажде наивысшего совершенства, которое было потребно не из пустого тщеславия оказаться получше других, а лишь для неотразимого исполнения его земного пути. И ещё он молил, чтобы не позабыли все те, кому надлежит, вещих слов его напечатанного завещания: