— Ну, выпей же, Николай! Ну, хоть два, хоть три, хоть четыре глотка! Ну, приди же в себя! Надобно к жизни вернуться! Это безумие! Что ты делаешь с нами? Твоя жизнь необходима потомству!
Он поглядел на него с сожалением, не находя, что бы мог отвечать. Он лишь отвернулся. Осерчавший Степан так и вскочил, со злостью крича:
— Упрямец! Упрямцем жил и упрямцем помрёшь!
Он стиснул зубы, но промолчал.
Степан выскочил вон, яростно захлопав дверьми.
После Степана к нему привели генерала.
Николай Васильевич встретил его отрешённым молчанием.
Капнист осторожно спросил:
— Верно, ты не узнаешь меня, Николаша?
Он ответил с лёгкой усмешкой:
— Как не узнать? Отец твой «Ябеду» сочинил, а ты губернатором на Москве.
Капнист с радостью подтвердил:
— Вот видишь! Вот видишь!
Он негромко добавил:
— Прошу, Иван Васильевич, тебя, не оставь вниманием моего духовного сына, что служит в канцелярии у тебя.
Капнист тревожно моргнул:
— Полно, полно тебе, Николаша...
Он же потребовал:
— Обещай!
После генерала к нему пригласили священника. Перед священником поставили полную миску душистого мытого чернослива. Священник по своей простоте прямо у него на глазах выбирал самые крупные, сочно блестевшие чёрные ягоды, застенчиво сплёвывал продолговатые косточки в розовый кулак, откладывал их в сторону и мерно бубнил:
— Покоритесь воле Господней, сын мой. Вкусите пищу, ибо всякая пища от Бога. Великий грех — ослушание...
Он именно ждал, когда Господь изъявил волю свою, однако обижать никого не хотел, покорно оставил кресло, присел на минутку к столу и нехотя пожевал ягоды две или три. Пустой желудок ответил на его послушание тягучей болью и тошнотой. Расширенные от муки глаза помертвели. Хотелось валяться по полу и кричать, но он удержался от крика, решив, что боль и тошнота посланы в прямое наказанье ему. На него в самом деле нахлынула ужасная слабость. Всё как в тумане поплыло перед глазами. Он едва дотащился до кресла, решив, что Господь наконец пошлёт к нему смерть. Сердце колыхалось чуть слышно, дыхание затруднилось, лицо посерело, воля к жизни почти угасла совсем.
К нему кинулись разузнать, что стряслось, чего бы хотелось ему.
На такие вопросы он попросту перестал отвечать.
Тогда в дом на Никитском бульваре призвали лучших московских врачей. Они не открыли в его организме ни малейших признаков патологических изменений, определив только крайнее истощение тела. Желудок был пуст совершенно. Сквозь тонкую, сухую, шершавую, однако не старчески дряблую, а молодую упругую чистую кожу легко прощупывались все позвонки.
Он стонал от прикосновений твёрдых решительных рук. Он вскрикивал от режущей боли. Он обречённо молил:
— Оставьте меня... не трогайте... оставьте ради Христа...
Их оторопь брала от этих молений. Они отступались, переставали давить и щупать его и подолгу совещались друг с другом, однако ни у одного из знаменитых московских врачей не находилось действенных средств против его несгибаемой воли.
Осмотры лишь надёргали болевшие нервы. Усталое сердце принялось стучать с перебоями. Он весь исхудал и иссох. Впавшие глаза потускнели. Лицо осунулось, став совсем небольшим, с кулачок. Щёки ввалились. Голос почти пропал. Распухший от жажды язык шевелился с трудом. Выражение сделалось неопределённым, необъяснимым.
Врачи приступили с новым осмотром.
Он отказался лечиться. Дни и ночи он упорно сидел и не спал, а словно дремал, погрузившись в неизъяснимое блаженство покоя. Мыслей не было никаких. Все желания его прекратились. Страха смерти он не испытывал. Изредка подносили ему в рюмке воды с подмешанным к ней белым вином. Он выпивал эту смесь машинально, не ощущая обмана. Вино делало своё обычное дело. Он возвращался несколько к жизни. Он был очень слаб, но вполне понимал, что близок к смерти, как никогда.
Тогда он заставил себя перейти на диван, чтобы, если на то приключится великая милость Его, отойти в иной мир согласно обычаям предков, которые он нарушать не хотел. Он лёг в сапогах и в халате. Распухший язык уже не помещался во рту. Он поворотился лицом к стене, где висел образок Богоматери, твёрдо решив, что последние часы его наступили. Он о жизни своей не жалел, но и со смертью встретиться не спешил, во всём положившись единственно на светлую волю Его.
Призванный к одру его духовник предложил приобщиться святых тайн. Он согласился чуть приметным кивком головы, глаза же раскрылись и заблестели неожиданной радостью.
Перед образами запылало множество свеч, однако и тени раскаяния не промелькнуло в наполненной миром душе. Запахло расплавленным воском, фитилями и ладаном. Над ним прочитали Евангелие, вливая в его душу покой. Он слушал, твёрдой рукой удерживая свечу, проливая тихие слёзы. Когда же святое миро коснулось опавшей груди, глаза его широко распахнулись, и в этих широко открытых глазах отразилось одно непоколебимое желанье исполнить волю Того, Кто дал ему жизнь.