В нём тотчас всё онемело, только рука, будто чужая, продолжала искать карман, и из этого потрясённого онемения вдруг выкинулось со злым озорством: что-то молвят они, когда дознаются наконец, на что он решился с «Мёртвыми душами». Да нет, он себе этого и представить не мог. Ему мерещился какой-то обвал двусмысленных вздохов, восклицаний, речей, чьи-то лица в бесполезных слезах, понапрасну молящие руки, громокипящие рты.
Обессиленный этим кошмаром, отвернув от стены, он с болезненной вялостью бормотал на ходу, едва и сам понимая, что говорит, словно говорил для того, чтобы своими словами рассеять виденье, упавшее в душу огнём:
— Да, вы очень правы, пора отдохнуть.
Он заметил нечаянно, вскользь, что граф по-прежнему не глядел на него, придерживая полы шлафрока, чуть не мечтательно улыбаясь чему-то, и захотел было крикнуть или свалить что-нибудь на пол, для того чтобы граф сию минуту очнулся, что-либо понял, хотя бы на него попристальней поглядел, да вся беда была в том, что крик и грохот они бы приняли как ещё один верный признак болезни, и тогда «Мёртвым душам» от них никуда не уйти.
Он заговорил, притопывая на месте ногами:
— Холод какой, я отдохну.
Переместившись в угол дивана, одну руку положив на подлокотник, другой рукой не выпуская шлафрока, граф поддержал спокойно и ровно:
— Разумеется, вам отдых необходим. Второй том вами окончен, и вы не нынче, так завтра отдадите его в печать, и давно бы пора приготовиться к третьему. Помните только одно: если умеешь быть твёрдым, всё непременно окончится хорошо.
Он почувствовал, что сходит с ума. Все слова до единого были для него совершенно ясны, однако ж он не понимал ничего, не улавливая в сухих словах сострадание, а без сострадания ничего не решить, ничего не спасти, без сострадания какой третий том! Никакого третьего тома без сострадания! И продолжало биться горько, упрямо: «Нет, чёрта с два, не будет вам третьего тома, ничего вам не будет, совсем ничего, никогда! Какое братство, какое равенство вам во Христе, когда все как есть без души!..»
Под горечью, под упрямством вдруг разломилась ошеломлённость. Он снова пустился бежать, и возмущённые мысли как угли пылали в несчастной его голове: «Как всё просто у них, как легко! Устал-отдохнул-написал! Том второй, том третий, том пятый! Семнадцать частей! А вот набралось ли настолько души, чтобы лишь подумать о нём, чтобы лишь прикоснуться мысленно к третьему тому, где всё истинно русское, где спасение единственно в мысли о том, что все мы люди, стало быть, все братья между собой во Христе и по этой причине равны все как ни есть?..»
Он спохватился и бросил через плечо устало и нервно:
— Может быть...
Сидя как-то устало, подпёрши голову белой мягкой рукой, граф вдруг задал вопрос, по-прежнему спокойно и ровно, точно в самом деле говорил с больным:
— А вот мне как сладить с собой?
От неожиданности вопроса Николай Васильевич так и встал истуканом, с несчастным лицом, со спутанными волосами на лбу, обдумывая, что бы могло притаиться за такого рода неожиданным поворотом лениво плетущейся мысли, и задумчивые, грустные глаза графа кое-что разъяснили ему.
Тысячу раз он слышал от графа этот самый важный, самый нужный всякому человеку вопрос, большей частью уважал графа именно за эту искреннюю потребность сладить с собой, когда вокруг развелось такое множество самодовольных, самоуверенных лиц: я и без того, мол, вот как хорош, а если и примечается за мной кое-что, так всё вздор и тьфу, — и тысячу раз отвечал, что надобно добровольно принять на себя какое-нибудь полезное, доброе дело, искренне усиливаясь помочь выработаться хоть одному хорошему образованному русскому человеку, ибо тот, кто однажды задумался сладить с собой, уж непременно возвысится духом. Он и принял предложение графа пожить у него, твёрдо надеясь, что вдвоём им станет легче, сподручней делать свой путь к совершенству. И, проживая в одном доме с графом, он проверил ещё одну тысячу раз, что этот хороший образованный русский человек, подобно всем нашим хорошим образованным людям, весьма силён в покаянии, точно пьяный казак, ручьями льющий горючие слёзы о несчастной доле своей, с примерной настойчивостью вымаливал милость у Бога, выспрашивал вернейший совет у близких друзей, однако же никогда не брал себя в железные руки, не вменял себе в долг полезного дела, чтобы не мечтательно, а действительно сладить с собой.
Но нет, графу не для чего было брать себя в железные руки, перед мысленным взором его не манила, не мерещилась великая цель, и потому граф лишь без малейшего толку носился с собой, хлопотал о себе, тревожился о спасении только своей души, по возможности честной, а всё же только своей, граф, другими словами, слишком уж крепко призадумался о себе.