— Оксфорд! — еле слышно прошептал Шекспир.
— Кто?! — рявкнул сэр Генри.
— Эдвард де Вер! — гаркнул в ответ Шекспир. — Чертов граф Оксфорд! В ту пору было модно сочинять пьесы. Но мало кто осмеливался делать это под собственным именем.
— Тот самый, что не смог забыть про испорченный воздух? — неожиданно спросил Манион, сохранявший до этого молчание.
— Что? — не понял Грэшем.
— Оксфорд. Де Вер. Тот, что не смог забыть про испорченный воздух, — повторил Манион и расхохотался.
Эдвард де Вер, граф Оксфорд, был страстным поклонником театра. За свой счет он снарядил корабль для Великой Армады. А потом он испортил воздух. В присутствии королевы. В присутствии всех придворных. Он бежал из дворца прежде, чем кто-либо успел произнести хотя бы слово. Долго жил за пределами Англии. Там, за границей, он пристрастился к самым экстравагантным стилям итальянской моды. По возвращении в родные края де Вер предстал перед королевой во всем своем блеске. Что бы ни говорили о королеве Елизавете, старушка Бесс обладала чувством юмора. Узрев графа в модном итальянском наряде, она с королевским величием приняла все его заверения в нижайшем почтении к ее особе. После чего короткой фразой рассмешила придворных до икоты: «Милорд, я уже забыла про то, как вы испортили воздух».
Сам де Вер об этом не забыл. Навеки опозоренный и униженный, он покинул двор во второй раз. Он умер от чумы в 1604 году.
— А кто же другие? — заговорщицким шепотом спросил Грэшем.
Будь у Шекспира возможность провалиться сквозь землю, он бы не преминул это сделать.
— Больше ни о чем меня не спрашивайте! — взмолился он. — Вас есть кому защитить от Марло и ему подобных! Меня защитить некому!
— Кто еще?
— Рутленд, — еле слышно прозвучало в ответ.
— Кто?!
— Рутленд. Роджер. Роджер Меннерс. Пятый граф Рутленд. Он умер в мае. Вскоре после того как скончался ваш господин Роберт Сесил. Теперь вы все знаете. Марло. Оксфорд. Рутленд.
— Марло. Оксфорд. Рутленд, — задумчиво повторил Грэшем. — Чего они хотели от вас?
— Марло мечтает с высоты городских крыш возвестить всему миру о том, что это он автор пьес. Всех без исключения. Не той жалкой кучки рукописей, что он присылал мне. Он хочет, чтобы в королевском театре поставили его творение «Падение Люцифера». Он уже однажды пытался убить меня. Наследники Рутленда и Оксфорда требуют от меня молчания. Они не желают, чтобы славные имена их родителей оказались замараны связью с театром. Равно как не хотят, чтобы их самих считали ничтожными заговорщиками. Они пытались запугать меня. Угрозы, скажу я вам, были нешуточными. Ко мне подсылали людей, угрожавших меня зарезать. Мне не жить, если я посмею открыть правду, как того требует Марло. Мне не жить, если я ее скрою, как того требуют другие.
От Грэшема не ускользнуло, что в глазах Шекспира блеснули слезы. Неужели он действительно страдает? Или же вновь лицедейство?
— Марло. Оксфорд. Рутленд. Вы ставили свою подпись только под их произведениями?
— Неужели этого недостаточно? Сколько вам еще нужно?
— Один из названных вами людей совершенно безумен и может в любую минуту сойти в могилу от сифилиса. Я его прекрасно знаю. Трудно, знаете ли, забыть, когда вашу жену пытаются убить выпущенной из арбалета стрелой. Двое других мертвы.
— И что же из этого следует?
— Из этого следует, что вы ограничились именами тех, с кем я не смогу поговорить.
Это тупик. Даже если Шекспир и скрывает какой-то секрет, никакой страх перед Грэшемом не позволит ему сказать правду.
— При этом вы по-прежнему оставались шпионом? Вы уже давно ступили на этот путь. Сумели внедриться в круги заговорщиков во время «порохового заговора» и даже посадили сэра Уолтера Рейли на скамью подсудимых. Разве я не прав?
Услышав эти слова, Шекспир покраснел. Однако он нашел в себе силы ответить с вызовом:
— Меня обманом втянули в эти дела, когда я был молод и многого не понимал, так же как, пожалуй, и вы! В юности даже самые черные дела подчас кажутся волнующими и увлекательными. Вы работаете на первых лиц государства, вам платят за это приличные деньги, вы совершаете увлекательные путешествия. И вы, и сэр Уолтер Рейли сильно переоцениваете мою роль в его низвержении. Самым главным врагом сэра Уолтера всегда был он сам. Прикажите ему сохранить что-нибудь в тайне, и он тут же раструбит о ней на всех перекрестках.
«Пожалуй, этот актеришка не так уж далек от истины», — подумал Грэшем. Рейли, один из немногих настоящих героев, был в высшей степени противоречивой фигурой.
— И как же вас вознаградили за сэра Уолтера и за столь блестяще сыгранную вами роль автора чужих произведений? Уж не тем ли, что ваша труппа удостоилась звания «королевской»? — поинтересовался Грэшем.
— Уолтер здесь ни при чем. А вот со вторым я, пожалуй, соглашусь. Моего хозяина Сесила чрезвычайно позабавила возможность иметь своего шпиона в театральной труппе.
Что ж, ничего удивительного, подумал сэр Генри. В большинстве своем актеры презирают церковь, представляя собой благодатную почву для разного рода козней, мятежей и неповиновения. Сесилу было важно иметь в самой гуще театра человека, который выполнял бы его шпионские поручения. Он наверняка остался доволен, тем более что никто ни о чем не догадывался.
— И если ему суждено было заиметь шпиона в театральной труппе, то труппа эта должна быть самой лучшей во всей Англии. Так мы из труппы лорда Чемберлена стали труппой его величества короля. Лишь Хемминг, Кондел и Бербедж знали об истинных причинах нашего возвышения. Я сам им рассказал.
— Выходит, пьесы Уильяма Шекспира не принадлежат перу Уильяма Шекспира? — после долгой паузы вновь заговорила Джейн, и в ее голосе проскользнула нотка сожаления. — Эти пьесы, такие чарующие, столь прекрасные, на самом деле творения трусливых аристократов, которым страшно во всеуслышание заявить о своем интересе к миру искусства и литературы, вот они и пытаются скрыться под чужой личиной… Что ж, спасибо вам, мастер Уильям Шекспир. Раньше я считала, что в мире театра процветают волшебство таланта, истинное искусство, красота. Теперь же я вынуждена убедиться в том, что он ничем не отличается от грубой действительности и лишь слегка приукрашен румянами и яркими одеждами. Спасибо вам за то, что просветили меня. Теперь я знаю, что это никакое не искусство. В нем нет ни очарования, ни волшебства. Театр — это исключительно личные амбиции актеров. Как же глубоко я заблуждалась!
С этими словами Джейн встала и вышла из комнаты в гостиную.
В глазах Шекспира сверкнули слезы. Одна слезинка упала с ресниц и скатилась по щеке. «Что же это? — спросил сам себя Грэшем. — Неужели вновь актерская игра?» Так или иначе, но еще один безжалостный вопрос ему предстоит задать.
— Сколько пьес, скрываясь за вашим именем, написали сэр Фрэнсис Бэкон и епископ Ланселот Эндрюс?
Правильный вопрос, похвалил себя Грэшем. Эндрюс имел в виду не любовные письма, когда призывал уничтожить бумаги. Он имел в виду пьесы! Бэкон слишком умен и осмотрителен, чтобы открыто выражать в письме свои чувства к любовнику. Что касается Эндрюса, то, по мнению сэра Генри, он скорее сожжет в пламени свечи на алтаре свое мужское достоинство, нежели поддастся искушению плоти. Однако и тот, и другой вполне могли быть обуреваемы жаждой творчества. Оба наделены острым умом и глубокими познаниями, а также желанием попробовать свои силы в новом виде искусства — вопреки тому, что общественное положение не позволяет им открыто заниматься столь презренным ремеслом.
Грэшему еще ни разу не доводилось видеть, как человек словно сжимается в размерах. Шекспир увял прямо на глазах.
— И много вам об этом известно?
Сэру Генри ничто не мешало нанести последний удар, однако он решил проявить милосердие. Была ли причиной тому симпатия к Эндрюсу? Ведь что ни говори, а старый епископ сумел затронуть его душу. Или же сэра Генри растрогали слова жены о том, что она утратила веру в магию театра? А может, просто сказалась усталость от мира, скроенного из обмана, недомолвок и фальши?