— Пошли!
Атакузы шел к штабу, а вокруг — удивительное дело! — бульдозеры и скреперы уже приступили к работе, отгребали с асфальта песчаные наносы. И рабочие трудились так деловито, будто исполняли привычные повседневные обязанности.
В штабе Атакузы тяжело опустился на стул, окинул взглядом пришедших с ним людей. И опять поразился: с головы до пят осыпаны песчаной пылью, глаза ввалились От бессонницы, а ничего — посмеиваются, подтрунивают друг над другом, шутят.
Атакузы подождал, пока уляжется веселье. Насупил брови, сказал:
— Нынче у нас двадцать первое мая. Хочу спросить, вы же все из здешних дехкан, как считаете, можно еще пересевать хлопок?
Короткое молчание. Послышались голоса:
— Можно!.. Бывало, и позже пересевали!
Не такие, правда, уверенные голоса, как хотелось бы Атакузы.
— Хорошо! Тогда сделаем так: я — в район за семенами, а ты, Наимджан, — в кишлак. Передашь парторгу Халиде: пусть каждая бригада выделит по десять человек и по трактору, и чтобы сразу, немедленно сюда! Али-Муйлов! Ты останься здесь, будешь до приезда На-имджана руководить работой. Очистите арыки и дренажные канавы, подготовите поля для посева. Задача ясна? Ну раз ясна, разговор окончен! Приступайте к делу!
2
Сев закончился на третий день вечером, уже в сумерках. Атакузы не спал две ночи подряд. Он устало шагал в штаб — к телефону, надо было доложить в район. Шел, высвечивая путь карманным фонариком. Недалеко от штаба повстречал старика сторожа, — оказывается, тот спешил ему навстречу.
— Вас к телефону зовут, сынок. Похоже, келин[49] звонила…
Дрогнуло сердце, не стряслось ли чего?
Не успел поднять трубку, сразу же услышал тревожный голос жены.
— Алло! Кто это? Алло!..
— Я! — ответил Атакузы, — Что-нибудь случилось?
— Атакузы-ака! — Алия всхлипнула. — Тетушка Гуль-сара… бедная старушка.
— Да говори же1 Что ты тянешь?
— Умерла она…
Атакузы обеими руками вцепился в трубку.
— Когда? Кто передал?..
— Тахира сейчас звонила. Умерал сегодня утром. Бедный старик… дядя, один там, потерял голову…
Слова жены камнем упали на сердце. В памяти мгновенно, с поразительной ясностью возникла Гульсара-ая — такая, какой видел ее в последний раз. В тот несчастный день Атакузы и не думал заходить в дом дяди. Пришлось все же забежать на миг за портфелем — забыл у них, закрутился с этой защитой. Заехал, рассчитав наверняка, что старик еще не успел вернуться. Гульсара-ая задумчиво сидела у арыка. Как же она засуетилась, поднявшись навстречу Атакузы. Вся лучась добротой, спросила:
— Ну как там? Благополучно ли прошло у Хайдар-джана?
— Дайте мне мой портфель! — вместо ответа рубанул Атакузы.
Гульсара-ая испуганно посмотрела на него и заторопилась к дому. Спотыкалась, бедная, на ровной земле. Вынесла портфель и, видно не справившись с собой, снова спросила:
— Сказал бы, милый, что там?..
— Что было там, у дорогого дяди узнайте! Кстати, передайте ему, ноги моей больше в этом доме не будет! — Атакузы круто повернулся и пошел к выходу, «Кузыджан! — услышал он позади полный мольбы и страдания голос. — Кузыджан!» Но не остановился, ушел, громко хлопнув калиткой.
А вдруг упала тогда, в тот миг? Что, если убила ее именно его грубость? Нет, нет, не может быть…
— Слушай, Алия! — Атакузы сжал темный кулак. — Сейчас же позвони в партком, Халиде. Скажи — пусть попросит в автобазе «Латвию». И еще три или даже четыре легковых машины пусть подготовит! Ты тоже займись, приготовь, что нужно. Старушка… Она завещала мне… — Атакузы на миг замолчал. — Завещала, когда умрет, похоронить ее в кишлаке. Я привезу ее сюда. И траур будет здесь! У нас! Поняла?
Из степи до кишлака двадцать километров, оттуда до Ташкента— двести пятьдесят. Время перевалило уже за девять. Если выехать не мешкая — часам к двум ночи будут в Ташкенте. Передохнут и — обратно. Пожалуй, так можно поспеть до солнца — как раз к бомдоду[50]. Все будет по обычаю, как она просила, и похороны начнут в урочный предутренний час молитвы.
Халида молодая, но старательная: к приезду Атакузы успела подготовить все. Машины стояли, выстроившись в ряд. Отдав последние распоряжения Алии, у которой глаза распухли от слез, Атакузы немедленно тронулся в путь.
Он сидел на заднем сиденье «Волги», откинувшись на спинку, закрыв глаза. Тело ныло от усталости, но сон покинул его.
Вот уже больше часа, как Атакузы услышал тяжелую весть, а из памяти ни на миг не уходит Гульсара-ая, ее светящееся добротой лицо, приветливые глаза. Как она сидела у арыка, как испуганно посмотрела… Сердце его так и леденеет от мысли: не тогда ли, не от его ли окрика!.. Упала, а потом уже в больнице… Нет, нет! Ведь в последнее время совсем сдала… Одиночество, горькие думы о сыне доконали ее. А он, Атакузы, всю желчь свою обрушил на голову этой бедняжки. Ах, нехорошо, нехорошо… Впрочем, и дядя тоже постарался. Правдолюб! Да пусть он хоть тысячу раз прав, Хайдар ведь не чужой ему. Не зря говорится: если хочешь в дружбе жить с родным человеком, называй его батыром. Родичи должны поддерживать друг друга. И все же… да пропади она пропадом, эта диссертация! Не перевернется же Земля от того, что Хайдар не станет кандидатом! Это же самое Атакузы говорил в тот день и сыну, и зятю — будущему зятю! Так и заявил: чем быть на побегушках у очкарей-профессоров да всю жизнь корпеть над бумагой, ехали бы лучше в степь! Стяните потуже пояса, засучите рукава — и по-молодецки на бой с пустыней. Наставлял их он уже после банкета, когда остыл от речей и вина. А на самом торжестве, пропустив рюмку-другую, наворочал такого, что тяжко и вспомнить! Развязно предложил тост за здоровье ученых мужей. И понес, и пошел плести: за тех, что избегают говорить правду открыто, зато потом, при тайном голосовании, дают человеку подножку. И как еще земля держит таких, у которых в душе — одно, а на языке — другое! — удивлялся он громогласно. Молодежь — друзья и товарищи Хайдара и Кадырджана восторженно слушали, рты до ушей! Поддакивали одобрительно. Но гости посолиднее, потемнев, стали подниматься, покинули зал…
Да, в тот день он не смог обуздать свою гордость. Хотел даже пойти к дяде, «крупно поговорить» с ним. Хорошо еще, Тахира остановила, тем только и убедив, что, мол, обидит он не столько дядю, сколько тетушку Гульсару! Во хмелю, во гневе набил бы он там кувшинов…
Атакузы почувствовал, что задыхается, расстегнул ворот, выставил голову из окна под ветер.
Машины цепочкой светлых точек мчались по равнине, погруженной в тишину и сумрак. Высокое бархатно-черное небо было полно звезд: хоть бери пригоршнями и заново по небу рассыпай… Ясная, тихая ночь! А Гульсара!.. Бедная!.. Ушла из бренного мира, так и не узнав счастья!..
Атакузы снова откинулся на спинку сиденья. Вспомнились вдруг студенческие годы. Уже после войны. Дядя жил тогда в центре Ташкента, на улице Карла Маркса. В годы войны, когда в Ташкент начали прибывать эвакуированные, он передал свой просторный дом горсовету, оставив себе небольшую комнатенку. В этой сумрачной, полной книг сырой боковушке отыскалось место и для Атакузы: вечерами он ставил за огромной голландкой раскладушку, а утром выносил в маленький сарайчик во двор.
Домла ложился рано и рано вставал. Гульсара-ая давно приспособилась к образу жизни мужа. Но с приездом Атакузы изменила свой распорядок, подстраивалась уже под племянника. Все ждала, когда Атакузы возвратится из института, дремала у печки. А чуть услышит шаги, сразу, бывало, вскочит. Встречала, грела ему ужин. Пока он ел, сидела, подпирая подбородок, не отрывала от Атакузы добрых усталых глаз. И так целых пять лет!..
Любила Гульсара-ая Атакузы еще и за то, что он знал тайны Джаббара— бегал в детстве почтальоном у Джаббара и Фазилатхон.
С каким вниманием слушала рассказы об их любви. Атакузы, конечно, обходил злополучную историю, связанную с Бурибаевым. Рассказывал, как Джаббар приезжал в кишлак, чтобы встретиться с Фазилатхон, про письма его к ней, про ответы девушки. Особенно занимали Гульсару-ая подробности: где, когда и как встречались. Она, казалось, так и впитывала его слова, боялась упустить мельчайшую подробность. А потом смахнет слезу, просветлеет лицом и мягко укоряет: