— Стой, подлец!
Яркие звезды в черноте окна на миг заслонила широкая фигура Джаббара и он исчез во тьме.
— Стой, стрелять буду!
Тяжелый топот бегущих людей, два резких пистолетных выстрела…
Слезливый стон амаки — последнее, что услышала Фазилат. Она, будто раненная теми выстрелами, упала на ковер.
Сколько прошло времени, не знает. В желтом свете керосиновой лампы увидела упавшего на колени амаки, он дрожал, как в ознобе. Против него над опрокинутым столиком стоял Джаббар. Услышала, как ей показалось, издалека тяжелые, как удары молота, слова Джаббара:
— Увернулся, гадина, от пули. Удрал! По всему видно, законченный гад. Ну, а вы… как же вы-то, раис! Как могли?
— О, сынок! Вы не знаете!..
— Знаю! Трясетесь за свою голову. Да цена-то велика. Подумайте, как взглянете в глаза людям после войны.
Может быть, он услышал тихий стон Фазилат. На нее не посмотрел, только сказал:
— Ладно, будьте здоровы! Будьте здоровы, Фазилатхон!
Его последние слова. На следующий день Фазилат узнала, что он уехал на фронт и к родителям в Ташкент не заглянул…
Всю неделю Фазилат не выходила из дома амаки. На седьмой день в сумерки явился Бурибаев. Вместо полушубка на нем была шинель, вместо бобровой шапки — фуражка. Он заметно сдал, осунулся.
Долго не рассиживался, наспех выпил пиалу чая и заспешил.
— Я отправляюсь на фронт, — подошел к Фазилат, с того памятного дня она не вставала с постели. — Не знаю… если в чем виноват, то только в том, что полюбил тебя. Искуплю вину своей кровью. Так я им сказал — в райкоме обсуждали наше с тобой дело. Видишь, еду на фронт. Будем живы, может, еще и увидимся…
Да, так уж несовершенен, оказывается, этот мир. Немного времени прошло, услыхала она — погиб Джаббар. Похоронка пришла на этот раз в Ташкент, к его родителям. Погиб смертью храбрых в ожесточенных боях на подступах к Харькову. Так, говорили, было написано. На этот раз «черное письмо» оказалось правдой. А Джамал Бурибаев?.. Он вернулся летом сорок пятого. На плечах — погоны старшего лейтенанта, на груди ордена и медали, планка-нашивка — два раза был ранен. Пришел, по-геройски выставив грудь…
А у нее был первенец. Родились один за другим еще двое детей. Первенький-то погиб, бедняжка, попал под машину. Ради детей терпела унижения, обиды. А потом сколько лет несла нелегкую долю брошенной женщины. Жена не жена, вдова не вдова. А он, тот, кто принес ей столько горя и унижения, он всегда на коне. Вот и сейчас— главный гость Атакузы, главный сват, ему — все почести. И сын Кадырджан, дай бог, чтобы голова его была крепка, как камень, — заодно с отцом, нет в нем ни гордости, ни сострадания к матери. Зато дочь!.. Дай бог ей долгой жизни, выросла честной, отзывчивой. Чуткая душа! И девушка гордая. Неужели у дочки жизнь будет такой же горькой, как и у матери… Как отвести беду? К кому пойти?
3
Сон не придет — поняла Фазилат и поднялась с постели. Ей было душно. Прошлась по двору, но и двор показался тесным. Набросив на голову платок, вышла на улицу…
Перевалило за полночь. Чуткая к ночным звукам тишина повисла над безлюдной улицей, легкий шелест листвы тополей да тихий говор воды, бегущей по арыку, не мешали ночному покою. Лишь изредка нарушал его лай собак. Погас свет в домах. Но одно окно светилось. По ту сторону улицы, немного левее двора Фазилат, в одном из окон горел свет. Это домла не спит. Беседует с доцентом? А может, как и она, сидит один, растревожен стычкой в саду?
Фазилат будто кто-то за руку повел. Перешла улицу и в густой тени деревьев медленно приблизилась к освещенному окну.
Оно было раскрыто. Прямо перед ним, за широким письменным столом, сидел домла. Положил локти на цветную карту, расстеленную вместо скатерти. Что-то писал, обложенный большими папками и стопками бумаги. Нет, он только держал ручку, уставился в темноту — весь во власти своих, видно, невеселых дум.
Настольная лампа высветила глубокие борозды на просторном выпуклом лбу, резкие складки у большого мясистого носа, сетку мелких морщин в углах задумчиво-усталых глаз. Громадная лобастая голова домлы всегда приводила Фазилат в трепет, но сейчас он-показался ей таким одиноким и грустным, что не сдержала жалости, сама не заметила, как тихо всхлипнула.
Домла встрепенулся, будто вспугнутая большая птица, широко раскрыл глубоко запавшие глаза:
— Кто это там?
— Я, отец, Фазилат…
— Фазилат? — переспросил старик, отодвигая в сторону настольную лампу. — Какая Фазилат?
— Та самая… — Фазилат хотела сказать: «Та самая, несчастная Фазилат», но, не удержав себя, громко зарыдала…
На широком морщинистом лице старика отразилось удивление, потом сменилось растерянностью и смятением.
— А, Фазилат… — Он замигал ничего не видящими в темноте глазами, привстал с места. — Что случилось? Опять этот глупец? Скандалист?
Фазилат не ответила. Она боролась с собой, пыталась удержать всхлипы, душившие ее. Опершись руками о стол, Нормурад-ата всем телом подался вперед. Он только теперь увидел за окном женщину, она припала к стволу тополя, обняв его.
— Что случилось? Говорите же в конце концов!
Фазилат вытерла концом платка слезы.
— Простите, простите, ради аллаха… — и снова не сдержалась, заплакала.
Домла молча глядел в темноту. В лице его все больше проступала нерешительность, а потом и сострадание.
— А ну, зайдите-ка, сюда. Пожалуйста…
Фазилат не знала, куда скрыться от стыда и раскаяния. Уже хотела бежать, но тут открылась дверь, смутно замаячила в чуть освещенном проеме фигура старика.
— Где вы? Фазилатхон! Ну-ка, идите сюда, идите…
Прикрывая концом платка губы, пошла за домлой.
Старик, натыкаясь на груды книг, провел ее в свой кабинет.
— Сюда, сюда… Пожалуйста…
Фазилат осторожно присела на край стула у самых дверей.
Беспорядок в доме, сиротливо жалкий вид самого домлы снова сжал ей горло.
— Так что же? Опять приходил Хайдар?
Фазилат молчала.
Лохматые седые брови старика сошлись на переносице, лицо сделалось сурово-холодным.
— Стоите ночью у меня под окнами, плачете… Просите простить. Если собрались вспоминать прошлое, — не надо.
— Да, да, не надо! — горячо подтвердила Фазилат. — Я вас понимаю. Вы не думайте, я не затем пришла, не оправдываться… Сама не знаю, случайно. Захотелось немножко пройтись. Вижу — горит свет в окне. Подошла, увидела вас и…
— И не надо… — шепнул домла. Опять неуверенность на миг отняла у него силу.
— Я понимаю, что не надо. И все же… все же я виновата перед вами, перед вашим сыном, навсегда виновата…
Тяжелая черная рука Нормурада Шамурадова сжалась в кулак, он хотел крикнуть: «Хватит, ни к чему все это!» И тут вдруг вспомнились строки из письма старушки: «Сыночек, родненький, не сердись ты на отца. Вернешься живым и здоровым — соединишься с возлюбленной. Лишь бы голова твоя была как камень крепкой». Пальцы домлы сами собой распрямились.
— Ладно, доченька, не надо трогать старую рану, не мучь ни себя, ни меня…
— Я же не хотела трогать… — осторожно стала оправдываться Фазилат. — Видит бог, не хотел-a. Только вот… Если б вы знали, как все было. Если б знали!
— А я знаю, доченька…
— Нет, не знаете вы, отец! Не знаете! — И такая боль, такая тоска послышалась в отчаянном крике женщины, что старик замолчал.
Долго в эту ночь не ложился домла — все слушал путаную горячую исповедь Фазилат. Вот уж никогда не думал, что придется снова услышать ту горькую и нечистую историю, да еще из уст самой Фазилатхон. Он всегда закрывал уши, не желая знать подробностей. Боялся, что, узнав, еще больше возненавидит виновницу их беды. А вот слушает. Ни разу не перебил, не переспросил ни разу. Сердце ныло, иногда только стискивал зубы, чувствовал, что задыхается от гнева. Но не на эту рано поседевшую женщину с горестным лицом был направлен его гнев. «Будущий сват» — вот кто заставил его дрожать, сжимать кулаки. Откормленный гусак! Она же… Домле захотелось обласкать, погладить поседевшие волосы. Успокоить хотя бы добрым словом… Но опять вспомнил Бурибаева, его козлиный голос. Оцепенев, застыл, уставился куда-то вдаль, сквозь стену. Только губами шевелил.