— Дедушка! — Латофат бросила ручку на стол и, кусая дрожащие губы, наклонилась к Нормураду-ата. Недовольный взгляд остановил ее.
— Садись, доченька. Мне надо еще кое-что сказать. Возьми другой листок.
Латофат не узнала Нормурада-ата. Глаза пылали, на острых скулах зажглись два темных пятна, иссохшие губы шептали о чем-то. Комната, наполненная зеленоватым светом, погрузилась в тишину, слышалось только тяжелое, прерывистое дыхание старика.
— Пиши! «Моему племяннику»… Нет, не то. Начинай так:
«Родной мой Атакузы!
Всю жизнь я не любил тех, кто сначала обидит человека, а потом кается. И вот приходится самому. Такая у меня судьба. Но поверь, мои слова идут от души. Мы оба с тобой иной раз не щадили друг друга. Знай, дорогой, в моем сердце нет к тебе ни капли обиды. Только благодарность. Ты в дни нашей с Гульсарой старости и одиночества поддерживал нас и согревал наши души.
В последнее время я постоянно думал о тебе. Свои думы, беспокойство о твоем будущем я изложил в письме к Шукурову. Хочу надеяться, вы с ним найдете общий язык.
У тебя очень хорошая жена, дорогая моя невестка Алия, да пребудет такою во веки веков. Я всегда видел от нее только одно хорошее. Ничто не остается без ответа в этом мире: ни добро, ни зло — все возвращается с лихвой. Да обернется вам в тысячу раз умноженной ее ласка и доброта».
Нормурад-ата замолчал. Стараясь победить дрожь в голосе, продолжил:
— «Я благодарен Хайдарджану. Он имел полное право обижаться на меня, а вот сумел подавить в себе обиду, утешил в дни тяжелой болезни. Страшно подумать, как было бы мне одиноко без него. Так пусть он будет счастлив в жизни! Да станут счастливыми дни его с нареченной. Во веки веков!
Теперь о деле: на книжке у меня хранится около трех тысяч рублей. Две тысячи отдай школе. Хочу, чтобы купили новые полки для книг. Останется тысяча — ее истрать на похороны.
Мой дом в Ташкенте завещаю Хайдарджану, пусть живет там вместе с молодой женой. Пусть- Хайдар там продолжит свою научную работу. Он теперь на верном пути. Мои рукописи, законченные и незаконченные, отдаю в полное его распоряжение…»
Домла начал было говорить о своем предстоящем докладе, но что-то забулькало в горле, он поперхнулся, замолк.
Латофат отбросила ручку, припала к груди старика.
— Зачем вы себя надрываете, дедушка? Еще успеете, вы будете жить! Жить! И на нашей свадьбе будете, будете!
Нормурад-ата с усилием приподнялся, уперся локтем в подушку, провел рукой по лбу девушки, по ее распустившимся волосам.
— Да, да, буду. Это я просто так, письмо пусть лежит, детка.
Какая милая девушка. Ведь вот как убивается по старику. И что у нее за глаза! Недаром говорится: глаза — душа человека. Очень искренние. Сейчас в них любовь и мольба. И все это к нему обращено, Нормураду-ата, его просят, умоляют — живи! Домла еще раз погладил волосы Латофат.
От волнистых, мягких волос так хорошо пахло. Нет, не базиликом — другими цветами. Но все равно Нормурад-ата вспомнил Гульсару, и вдруг снова пришла уже посещавшая мысль: «Такое же чистое нежное создание могло бы родиться и у Джаббара…»
Домла снова ласково провел рукой по волосам Латофат.
— Дитя мое, у меня был сын, звали его Джаббар…
Латофат улыбнулась сквозь слезы, закивала головой:
— Знаю, дедушка, знаю. Ваш сын был настоящим героем, замечательный человек…
— Когда я в первый раз увидел тебя, посетовал на судьбу: почему не у моего сына родилась эта славная девушка… А ты так заботишься обо мне, столько вижу от тебя любви, наверно больше, чем если бы была моей внучкой. Ну, что плачешь? Все станет на место… Иди отдохни, детка, отдохни…
Латофат подняла мокрое от слез лицо, попросила:
— Не прогоняйте, пусть сначала Хайдар-ака придет, а потом…
— Нет, нет, пусть и Хайдар отдохнет. Ничего не случится. Мне уже лучше, даже очень хорошо. Выключи свет и иди. Я немного отдохну…
В самом деле, после писем стало вдруг легко и светло на душе. Домла ласково кивнул Латофат и закрыл глаза.
5
Колхоз «Ленин юлы» от райцентра отделяло тридцать километров. Помнится, в военные годы, когда Ата-кузы работал в колхозе арбакешем, тратил, чтобы доехать до города, чуть ли не целый день. Сейчас «Волга» за полчаса домчит его до места. Но и этот срок часто казался томительно долгим, и он обычно подгонял Уча-ра — быстрее, быстрее! Сегодня впервые за последние двадцать лет ему не хочется быстроты. Не по душе даже широкая, прямая как стрела, асфальтированная дорога. Оказаться бы сейчас на пыльном, ухабистом проселке, как в детстве. Пусть бы «Волга» превратилась в старую, запряженную волами арбу. Атакузы потихоньку, не спеша доскрипел бы к вечеру до города. А там волов предоставил бы самим себе — так делал всегда, когда работал арбакешем, — и развалился бы на мешках зерна. Можно было бы не спеша обдумать все. Глядишь в безмятежное — ни облачка! — небо и спокойно, не торопясь думаешь. Только так и нужно оглядываться на почти полувековой путь.
Сегодня в двенадцать часов бюро райкома. Атакузы нарочно выехал всего за полчаса — до этого успел заглянуть в Минг булак. Незачем ему встречать сожалеющие взгляды людей — тех, кто прежде готов был кланяться даже его тени. Не хочет видеть тонких улыбок соперников. И для утешающих слов друзей уши свои закрыл. К чему? Знает уже наверняка — судьба его решена. Бесконечные проверки и ревизии не оставляли надежды — всё стали валить на него: и незаконно приобретенные удобрения, запчасти, трубы для газопровода, и то, что дал колхозный газик будущему своему зятю, на котором тот задавил человека. Словом, обвинили во всех грехах, какие только есть на белом свете. Все эти проверяющие еще вчера стояли перед ним, смиренно сложив руки на животе, сквозь пальцы смотрели на всякие мелочи. Вот по их изменившейся позе, по их рвению, когда копаются во всякой чепухе, Атакузы и знает — все уже решено. Иначе разве позволили бы себе эти люди такой тон в разговоре с ним. Да раньше Атакузы и с места бы не встал — разговаривал бы, развалясь на диване!
Что же делать? Ничего не поправишь! Пусть! Эта тяжелая ноша надоела Атакузы. Он и сам уже не раз просил, чтобы его освободили от проклятой должности. Но, оказывается, одно дело — просить самому, зная наперед, что тебя не только не освободят, а, наоборот, еще будут уговаривать, чтобы остался: «Нет, нет, если вы уйдете, что станет с хозяйством? Небо опрокинется на землю!» И ты, все еще упираясь: «Я не могу», диктуешь свои условия. Совсем иное дело, когда, не спрашивая твоего согласия, те же люди сами снимают тебя с работы. Бросив в лицо твои ошибки, унизив, сбрасывают с достигнутой долголетним трудом высоты. Нет, дело даже не в этом. Самое печальное, что Атакузы лишь теперь, после того как «кувшин разбился», понял не только весь горький смысл своих ошибок, но — и это главное! — понял, на что он способен. Как много доброго мог еще сделать в жизни!
Только бы не сняли, только бы оставили! Он вытерпит все: все обвинения, суровый нагоняй, выговор. Сам признает свои ошибки. Атакузы доказал бы всем, таких бы дел наворотил — весь мир бы ахнул.
Он понимал — нет никакой надежды, сознавал всю безысходность своего положения, и все-таки где-то в уголке души еще теплилось — а вдруг! Ведь почти четверть века отдал этому колхозу, не зачеркнут же всех его добрых дел.
Машина мчалась. По обе стороны дороги тянулись бесконечные хлопковые поля. Сады приветствовали его веселым шумом, темно-зеленой краской. Проплывали клеверные поля, виноградники. Но Атакузы не видел ничего.
6
Нормурад-ата удивленно озирался вокруг. Где он? Неужели это его комната такая светлая, веселая? Казалось, очутился в другом мире.
Да, вот лампочка на столе, чайники и пиалы в шкафу, и зеркальце, как полагается, висит на стене. Но эти знакомые вещи, и комната, и сам он, наверно, — все озарено необыкновенно ярким, ликующим светом. И на душе так хорошо, легко. Кажется, чья-то добрая рука сняла тяжелый камень, тот самый, что уже больше недели давил на грудь.