Домла, сам не веря себе, приподнялся на диване, посидел немного. Что же это за чудо случилось с ним за ночь? Вчера он продиктовал свои письма и тогда же, вечером, почувствовал внезапное облегчение. Сегодня впервые за неделю спал спокойно и проснулся легко. Кстати, где эти письма-завещания? Пусть их пока никто не видит.
Письма были спрятаны в выдвижной ящик, а на столе под абажуром лежала записка:
«Дедушка! Мы приходили. Вы так хорошо спали, не захотелось будить. В холодильнике — сметана, молоко, в термосе — чай. Мы поехали в район, к отцу. Вернемся вечером.
Хайдар, Латофат».
От этой маленькой записочки еще светлее стало на душе.
Долго же он спал. Солнце вон как высоко стоит. Домла умылся, достал из холодильника сметану, взял лепешку, налил чаю из термоса и впервые за последнюю неделю с аппетитом позавтракал. Вдруг его внимание привлекла строчка из записки: «Мы поехали в район, к отцу» — и сразу вернулась тревога.
«Может, уже сняли с работы? Сняли и исключили… Нет, этого не может быть! Снять, конечно, могут. Ошибки серьезные. Но чтобы исключить из партии — нет, такого быть не может!»
И тут во дворе резко, раня слух, затрещал мотоцикл. Через минуту, стуча сапогами, вошел Прохор.
Знакомая старая каска, неизменная гимнастерка и большие кирзовые сапоги — вот он весь тут, стоит посреди комнаты, моргая невинными синими глазами.
— Что я вижу, товарищ профессор? Вы сидите — ну совсем молодой беркут! Поздравляю, дорогой, поздравляю!
Прохор подошел, обнял домлу, отстранился и еще раз осмотрел друга с ног до головы.
— Молодец, старина. Вот теперь можно поверить, действительно ты был сотником и мардикером! Крепок, крепок. Есть порох в пороховнице…
— А ты как?
— Я тоже не жалуюсь, здоровье — слава богу! — Прохор присел рядом с домлой. Принимая пиалу из рук Нормурада-ата, весело подмигнул: — Да-а… заскучает там Гульсара-биби, дожидаясь такого…
— Не в моей Гульсаре, в тебе все дело! — грустно пошутил домла. — Совсем собрался уже отдать душу аллаху, да подумал: надо сначала- дописать заказанную Прохором книгу, а то ведь и на том свете найдет, не даст покоя! — Нормурад-ата взял со стола толстую папку, на которой было выведено четкими буквами: «Древо жизни», положил перед Прохором, — Вот, кончил наконец! Можешь прочитать, дорогой, тут все про твою любимую арчу, — удовлетворенно и не без гордости посмотрел на друга.
— Ладно уж, зачем… — Прохор поставил пиалу с чаем на стол. — Что толку теперь от этой твоей книги…
Вот уж не ожидал домла таких слов. Снова кольнуло в самое сердце.
— Это почему же ты так считаешь? — деревянным голосом произнес, пытаясь скрыть обиду.
— Причина простая. С Минг булаком опоздал, там все по-прежнему. Так и останется, пока твой племянник сидит на своем месте. Теперь хоть десяток таких книг напиши — толку не будет. — И встал, нервно теребя рваное ухо.
Опять Атакузы! О, дорогой мой Прохор! Попадаешь в самое больное место. Домла вынужден был замолчать — ждал, пока немного утихнет частый перестук в груди. Тихим голосом, будто берег что-то внутри себя, проговорил:
— Племянник мой уже не будет раисом, можешь быть спокоен. Не знаю, изменится ли дело с приходом другого…
— Не волнуйся, раиса твоего не так легко ссадить. Я час назад видел — катается на своей «Волге» по Минг булаку и… — Прохор не успел договорить, замер. Побелевший Нормурад-ата, пошатываясь, встал со стула.
— Поехали!
— Послушай, Нормурад…
— Поехали, я тебе говорю! — рявкнул вдруг домла. И совсем тихо: — Сам, своими глазами посмотрю. И если только Атакузы там, при тебе скажу ему..;
Не слушая, вышел из комнаты, не дожидаясь хозяина, полез в люльку мотоцикла.
«Поторопился ты, старик. Опять пошел на поводу у своего гнева. Видно, так и останешься неразумным до конца своих дней. Доедешь ли ты еще до Минг булака?»
Мотоцикл трясся, подскакивал на неровностях, и каждый раз в груди больно кололо. Но вот, кажется, и Минг булак. В лицо подуло свежим ветерком. Знакомые запахи — скошенное сено и арча, вдохнул, и будто чуть полегчало.
Чудо, чудо земное — Минг булак! Места, где прошли далекие, но так запавшие в память годы детства! Вот они — луга, где он бегал босиком, весь мокрый от росы. Такими видел их и месяц назад — не изменился вечно свежий, благоуханный Минг булак. Луга все так же ярко зеленели, их не тронул и зной, будто выкупались в здешних прозрачно-чистых родниках…
Домла смотрел и не мог насмотреться на чудо, знакомое и любимое с детства. Не мог надышаться ароматом арчового леса и скошенных трав…
Не было видно ни людей, ни машин. Но вот свернули с дороги и выскочили на поляну. Ее пересекал гравийный тракт. Здесь стояли несколько самосвалов. Краны отвешивали над ними усердные поклоны. Было непонятно, то ли грузят огромные, в обхват человека, трубы, то ли складывают на машины сваленные у дороги деревья. Однако работа шла — над поляной стоял пчелино-ровный гул моторов, звенели голоса рабочих. У первого крана, в стороне от тракта, заметно выделялся среди других краснолицый великан. Он то прикладывал руки к усам-подкове, то передвигал на голове старую измочаленную тюбетейку и что-то говорил рабочим. Али-Муйлов — узнал домла. В грязной рубашке, в разбитых сапогах, но лицо круглое, красное, как спелое яблоко.
«Выходит, после скандала с Абидовым с бригадирства сняли. Перебросили сюда!» Нормурад-ата подал знак Прохору.
Мотоцикл подкатил к самому крану. Увидев стариков, сходящих с мотоцикла, рабочие приостановили работу, в ожидании уставились на них. Али-Муйлов вдруг засуетился, видно, узнал домлу, заулыбался, приложил руки к груди:
— Э-э… почтенный домла, какими молитвами в наших краях?
Нормурад-ата сделал шаг, и вдруг земля под ногами качнулась. Пришлось схватиться за руль мотоцикла.
— Где Атакузы?
— Атакузы-ака? Они уехали в город, на райком. Только сейчас и уехали…
— А вы что тут делаете?
— Мы? — переспросил Али-Муйлов и еще больше расплылся в улыбке. — Работаем, почтенный домла.
— Работаете! — Нормурад-ата затрясся, двинулся на Али-Муйлова.
— Нормурад! — Прохор попытался остановить его, но домла вырвал руку и закричал, трясясь и багровея:
— Когда только наша земля избавится от таких тупиц, как ты! Прекрати! Сейчас же прекрати безобразие! — хотел что-то еще сказать и не смог. Земля, небо, деревья, люди — все заходило, закружилось, и он, хватая руками воздух, всей тяжестью тела рухнул на подбежавшего Прохора. Последнее, что услышал, — писклявый голос Али-Муйлова, он доносился словно издалека:
— Мы переезжаем, переезжаем, домла… Из Минг булака переезжаем. Атакузы-ака велел…
7
Редкий случай — члены бюро были все налицо. Обычно едва натягивали до кворума, а тут, похоже, сто процентов. Атакузы отметил это сразу, с одного взгляда, как только вошел в кабинет первого секретаря. Молча, никого не приветствуя, пробрался на заднее место.
Оживленный говор и смешки — он слышал их, еще цодходя к двери, — как по команде, смолкли. Наступила. тишина.
Шукуров встал. Окинул взглядом членов бюро, посмотрел на Атакузы и не выдержал, отвел глаза. Больно было видеть, как за короткий срок скрутило этого сильного человека. Глаза в глубоких темных впадинах, скулы обтянуты, худое лицо еще больше почернело.
— Товарищи! — начал Шукуров, и в этот момент засипел телефон. Шукуров раздраженно поднял трубку, хотел уже оборвать: бюро идет, не мешайте! Внезапно лицо его побелело. — Не может быть… Когда?
Осторожно опустил трубку. Постоял с опущенной головой.
— Товарищи! — сказал тихо. — Скончался один из первых и активнейших организаторов колхоза «Ленин юлы», большой ученый, профессор Нормурад Шамурадов… Бюро откладывается. Прошу минутой молчания почтить его память…
8
Кто-то тронул плечо. Атакузы поднял голову. Над ним стоял Хайдар.
— Пойдемте, отец. Пойдемте! Люди уже пошли к нам на фатиху…
Атакузы, не видя, смотрел на сына красными воспаленными глазами. Фатиха? Люди? Он оглянулся по сторонам. Народ, только что заполнявший и кладбище, и весь караул-тепе[53], хлынул вниз. В кровавом отблеске вечерней зари длинная вереница людей — кто пешком, кто в машине, а кто и на лошади — двигалась, как отступающее войско.