— Ладно, ты иди, иди, сынок. Я приеду попозже…
— Как же так…
— Иди!..
Полные слез глаза отца и весь его горестный вид заставили Хайдара отойти.
Атакузы еще раз оглядел опустевшее громадное кладбище, багровое зарево над караул-тепе, опустил голову, призакрыл глаза. Опять, будто издалека, послышался чуть приглушенный, взволнованный голос Шукурова: «Бывают люди, жизнь которых, их деяния, пройденный ими путь навсегда остаются для нас высоким образцом. Таким человеком был большой ученый, старый коммунист, наш дорогой атахон Нормурад Шамурадов. Он прожил большую честную жизнь, полную борьбы и благородных свершений во имя счастья людей…»
Голос Шукурова затих, его заглушил другой — громкий, отчаянный: «И в мардикерах, и в боях за советскую власть, и в радости, и в беде мы были вместе, — это над могилой рыдал Прохор. — Я надеялся, что и из жизни мы уйдем тоже вместе. Почему так несправедливо обошелся со мной? Почему оставил меня одного в тоске и печали, дорогой мой Нормурад? Привык принимать все удары на себя, и смерть тоже ты принял первым. Зачем, зачем только я повез тебя в Минг булак? Прости, прости ради нашей шестидесятилетней дружбы, прости, незабвенный мой товарищ!»
Много добрых слов было сказано. Уразкул вспомнил прошлое домлы Нормурада. Слова благодарности сказал директор школы. Говорил и представитель института — приехал за докладом домлы и вот попал — на похороны…
Добрые речи словно повернули что-то в голове Атакузы. Вспомнилось письмо дяди, и он плотно сжал зубы, застонал.
Еще когда читал письмо-завещание, чувствовал, будто что-то оборвалось внутри. Главное, что мучило, — не успел покаяться, попросить прощения. Дядя хоть в письме излил душу. Сказал свое последнее прости! А вот он, Атакузы, — кому он выскажет все, что так и осталось в нем? Пусть были между ними обиды, но он же любил старика, как родного отца любил! Надеялся — в душе всегда надеялся — когда-нибудь склонит перед ним колени, выскажет все, что накопилось за последние нелегкие месяцы. Кому теперь он откроет свою боль? Этой холодной могиле, безмолвному камню на ней? Или будет носить — до конца своих дней — этот тяжелый груз?
Раскаялся, говоришь? Любил? Разве не тобой нанесенные обиды омрачили его последние дни? Разве не ты из мелкого самолюбия, дрожа за свой несчастный авторитет, оттолкнул его добрые слова? И даже сейчас, когда уже грохнулся лбом об стену, — и сейчас не торопишься усмирить свою гордость! Не к нему — к себе любовь твоя. Хоть теперь, над этой свежей могилой, отважься, скажи себе правду и сам оцени свои дела. Есть на свете честность и совесть, Атакузы. Только ими и жил твой дядя.
Да, это так! От человека остаются лишь его добрые дела. А все остальное — пустой прах, приходит и уходит бесследно. Вот что понял Атакузы. Поздно, но понял. И горько, — не сможет сказать об этом дяде, опоздал…
Думы перебил шум мотора.
Кругом уже стояла тьма. Небо играло звездами. У дороги остановилась машина. Хлопнула дверца, тишину нарушили чьи-то шаги. Кто-то подбежал.
— Отец! Поедем!..
— Атакузы-ака! — позвал от машины глухой голос. — Пойдемте, нельзя же так!
«Шукуров!»
Атакузы уперся руками в землю, тяжело встал.
Он еще раз склонил голову перед свежим могильным холмом у ног, посмотрел на уходящий в темноту, будто в бесконечность, ряд могил и устало зашагал к дороге.
Теперь осталось лишь одно — нести в жизнь то, что сегодня здесь, на кладбище, понял. Нелегкое это будет дело. Но таков его долг. Люди и совесть требовали этого.
Ташкент
1974–1978
День вчерашний — день нынешний
Он был Тимуридом. Внуком Железного Хромца Потрясателя Вселенной. Он мог, следуя наставлениям деда, внезапно обрушиться на врагов и покарать их. Жестоко, безжалостно. Мог. Но душа его тянулась не к мечу, не к захвату и грабежу чужих земель, не к завоевательным походам, а к знанию.
Его слава — это поражавшая современников эрудиция: «В геометрии он был подобен Евклиду, а в астрономии — Птолемею».
Его слава — это блестящая плеяда талантов, работавших рядом с ним, под его покровительством: Кази-заде Руми, Али Кушчи, Мухаммед Хорезми, Гиясуддин Джемшид.
Его слава — это точнейшие астрономические таблицы, составлению которых он отдал десятилетия жизни.
Его слава — это изысканная архитектура медресе, возведенных им в Бухаре и Самарканде; это его обсерватория — лучшая в тогдашнем мире, подлинное чудо инженерного и астрономического расчета.
Они и сейчас величественны, развалины некогда грандиозного сооружения. Глубокая траншея, прорезавшая холм, проложенные по ее дну дуги гигантского секстанта. Вырывающаяся из-под земли, набирающая разгон траектория каменных лент словно бы символизирует дерзость разума, его порыв в небо. Но траектория насильственно оборвана. И это тоже символ. Зловещее напоминание о ярости невежд, о слепом фанатизме, о ненависти к Улугбеку, повелевшему начертать на дверях бухарского медресе гордые слова: «Стремление к знанию является обязанностью каждого мусульманина и мусульманки».
И нетрудно понять мотивы, которые побудили Адыла Якубова обратиться в романе «Сокровища Улугбека» к этой трагической судьбе и к этой трагической эпохе.
Исторический жанр в узбекской советской прозе сравнительно молод. Но, несмотря на молодость, достижения его значительны. Всесоюзную известность обрел опубликованный еще в 1944 году роман Айбека «Навои». Тогда, в годы войны, писатель обратился к прошлому, чтобы укрепить священное чувство патриотической гордости за свою землю, за свой народ и его культуру. Чувство, ставшее мощным оружием в борьбе с фашистским варварством.
Новая приливная волна исторической романистики относится к шестидесятым — семидесятым годам. Причем поднялась она не только в Узбекистане, но и во всех соседних республиках. Достаточно сослаться на книги А. Алимжанова, И. Есенберлина, Т. Касымбекова, А. Кекильбаева, С. Санбаева, С. Улуг-заде, Р. Хади-заде и других. И вот что хотелось бы сразу же подчеркнуть: тематическое богатство, необычайную стилевую многоцветность прозы. Тут и разработки легендарных, притчевых сюжетов, и пространные хроники, и биографические повествования. Причины этого жанрового расцвета разнообразны: стремление понять истоки трудовой, народной этики, стереть «белые пятна» с карты истории, осмыслить вклад своей нации в мировую культуру. «Я знаю, — писал в одной из статей О. Сулейменов, — что отношения моего народа с другими складывались не только в плане грубых действий, но и в культурном, гуманистическом плане. Эти знания крайне нужны нам, сегодняшним, когда мы не мыслим своей жизни без такого плодотворного сотрудничества, взаимодействия со всеми людьми, населяющими эту землю».
Вот и узбекская историческая проза семидесятых годов активно осваивала этот «культурный, гуманистический план» минувшего, те духовные ценности, в которых воплотился творческий гений народа. Таковы романы «Звездные ночи» П. Кадырова, «Сокровища Улугбека» А. Якубова, «Зодчий» Мирмухсина. Их герои — поэт и полководец Бабур, ученый и правитель Улугбек, создатель бессмертных шедевров архитектуры.
Поэт и полководец, ученый и правитель… В самом сочетании этих слов скрыта некая двойственность, дисгармоничность. Двойственность, предостерегающая от упрощений, от идеализации, взывающая к точности, объективности анализа. И примером такого исследовательского мастерства было для узбекских романистов искусство Сергея Бородина, выдающегося русского прозаика, связавшего свою судьбу со Средней Азией. Его трилогия «Звезды над Самаркандом» воскресила для читателей кровавые времена Тимура, времена разбойничьих захватов и неисчислимых народных бедствий.
Как истинный эпик, С. Бородин запечатлел здесь мучительные родовые схватки самой истории. Крушение одних империй и образование других, энергия экспансии и сила отпора. Взгляд писателя охватывал поистине безбрежные пространства: Москва и Каир, Иерусалим и Самарканд, Дамаск и Константинополь, горы Армении и долины Испании. И все это — во взаимосцеплении, в сплетении и сшибке государственных, племенных, религиозных интересов. И все это — в десятках характеров, воль, форм поведения. От хроники событий художник шел к их закономерностям, настойчиво постигал психологию своих героев, особенности их представлений, этики, идеалов. Покоряя чужие земли, Тимур не обременял себя соображениями морали, не беспокоился об оправданиях: «Воинства же его, завоевывая вселенную, не. делили ничего на добро и зло: добро — это были они, зло — все, что им противостояло»;