Или совесть и справедливость в самом деле, как говорили поэты, не может ужиться с обладанием властью? Властвовать над теми, кто подобен тебе, подчинять их своему произволу — это гадко, бесчеловечно, это от помрачения разума. И это наказуемо, да, да, наказуемо хотя бы уже тем, что все мы бренны и обладание властью для тебя временное состояние, к которому нельзя привыкать, если у тебя не спит совесть. Неужели, только став сирым и гонимым, человек может понять сирых и гонимых, сострадать им?
Усилием воли Улугбек попытался отогнать эти не радующие душу думы.
Он все вглядывался и вглядывался в серовато-призрачную темноту переплетавшихся ветвей, стараясь увидеть сквозь них контуры здания обсерватории. Вспомнилось давнее-давнее: вместе с наставником своим Кази-заде Руми он ходит по дорожкам этого сада, беседует о задуманном строительстве, обсуждает каждую деталь будущего величественного здания, а то присаживается на корточки, чтобы начертить что-то для наглядности вот тут, прямо на красном песке садовой дорожки.
Потеплело на душе от таких воспоминаний.
Вдруг стала перед ним и другая картина: молодой, сильный и, как все Тимуровы потомку, горячий и своевластный, он, султан Мавераннахра, он, ученый человек, избивает плетью старого строителя — несправедливо, злобно, безжалостно наказывает… а наказывать-то надо было не того, кто сказал ему правду о мытарствах простых строителей, а тех, кто кормил их гнилой пищей, наверное, не без корысти для своего кармана… Сколько таких, как тот старик, было согнано сюда, к холму, какие лишения пришлось претерпеть им?!
Стыд за теперь уже неисправимые несправедливости, им свершенные, добавился к мучительному ощущению того, что жизненный путь кончается, и волна раскаяния смыла с души Улугбека жалость к себе.
От невеселых мыслей оторвал Улугбека Мухаммад Хисрав. Он иривел Каландара. Они прокрались по саду незаметно для воинов, большинство которых спали. Спал где-то в покоях дворца и горбун махарам.
— Ассалам алейкум, повелитель-устод!
«Устод! Он называет меня устодом? Кто же он сам, этот дервиш?» Улугбек, стоя в дверях комнаты, вгляделся в пришельца, память сработала мгновенно.
— Каландар Карнаки?
— О, вы узнали меня, учитель! Узнали даже в этом рубище…
Все еще не приглашая гостя в комнату, Улугбек спрашивал:
— Ты покинул медресе, стал дервишем, да-» Но тогда как ты попал в обсерваторию, что там делал?
Каландар усмехнулся.
— Соглядатайствовал, устод!
— Не шути, не говори загадками, дервиш!
— Нет, учитель, это не шутка, — Каландар поправил свой кулох. — Шейх Низамиддин Хомуш сделал меня соглядатаем. Дабы не выкрали без его ведома из обсерватории вероотступника Улугбека «еретические» книги, написанные такими же вероотступниками, каков он сам… Да еще приказано мне было узнать, где золото эмира Тимура и кто это отдал его мавляне Али Кушчи на богопротивное дело…
— Еще раз говорю, не шути со мной, дервиш!.. Коли таков был приказ и ты принял его к исполнению, зачем пришел к бывшему султану? В чем твоя цель?
Каландар помолчал, потом ответил серьезно и скорбно:
— Моя цель… в меру сил своих приносить добро людям науки.
Улугбек не уловил тона, в котором были произнесены эти слова.
— Продолжаешь смеяться, да?.. Человек оставил храм науки, стал своим среди невежд и гонителей науки, а теперь пожелал приносить добро людям науки? С чего бы это, дервиш, и как я могу поверить в такие превращения?
…Они долго говорили в ту ночь. Не сразу открылась перед Улугбеком душа Каландара, но, когда султан поверил в искренность дервиша, в чистосердечное признание им своей ошибки, когда узнал, какую помощь оказал Каландар Али Кушчи, Улугбек возблагодарил аллаха. «Вот она, чистая душа под грязным покровом одежды нищего, — подумал Улугбек. — Вот оно, служение истине и добру. А стало быть, и науке. Ибо что есть истина, спросили однажды мудреца Абубакира Тахира Абхари, и он ответил: «Наука». «А что такое наука?» — снова спросили его. И он ответил: «Истина»… А я бы добавил еще: «И добро…»
Припомнилось Улугбеку в беседе с Каландаром и то, что советовал сделать прямодушный и верный Бобо Хусейн, — поднять городское население, ремесленников, простой люд. Он тогда не послушал совета, не поднял «чернь», а в ней-то, может быть, и было его спасение, в ней чистота и добрая сила… Но что случилось, то уже случилось. Надо думать о завтрашнем, а не о вчерашнем.
Из рассказа Каландара Улугбек понял, что место, куда Али Кушчи тайно отвез шестнадцать сундуков с книгами, никому не известно, кроме самого Али Кушчи. Но он-то, Улугбек, должен знать его!
— Я встречусь с мавляной, — сказал Каландар, — передам ему ваше желание, и мы догоним вас в дороге, учитель.
— Нет, Каландар. Али Кушчи должен скрыться. Его будут искать, преследовать.
— Тогда я сообщу вам. Я найду способ…
«О всевышний, о жизнь! Вот как круто поворачиваешь ты передо мной ход событий! В трудный час, покинутый и одинокий, пришел ко мне когда-то этот простодушный джигит, теперь сердце его откликнулось на тревогу моего сердца, его боль слилась с моей… Благодарю, благодарю!»
— Благодарю тебя, Каландар… И прости меня. Прости мою вину перед тобой… Увы, я не спас твой родной город от Барак-хана… Не уберег твою любимую, — на миг в памяти Улугбека предстала Хуршида-бану, невольница гарема, ее распущенные, длинные, до полу, волосы, печально-трогательная, беззащитная красота. — Много тягот пришлось тебе испытать, я добавляю тебе новые. Не знаю, смогу ли отблагодарить тебя за них я сам, — Улугбек положил руки на плечи Каландара, — но да наградит тебя всевышний за чистое сердце, за верность… сын мой…
14
Али Кушчи вернулся в Самарканд около полудня. Понукаемый пятками мавляны, осел весело бежал вперед, а его собрат, на котором восседал Мирам Чалаби — он теперь вел верблюдов, — несколько поотстал.
Каландар встретил учителя и ученика там же, где третьего дня проводил их, — у подножия горы Кухак.
Дервиш все эти часы после прощания с Улугбеком ходил взволнованный. Слезы султана, его руки на плечах Каландара — все это потрясло бывшего сурового воина и тоже бывшего теперь, если не по одежде, то по образу мыслей, дервиша. Каландар дал себе клятву во что бы то ни стало исполнить последнее желание повелителя-устода.
Вернувшись из «Баги майдана» к обсерватории, на свое наблюдательное место, Каландар довольно долго выжидал, не появится ли поблизости какая-нибудь сомнительная личность. Удостоверился, что кругом все тихо и спокойно, взял хурджун и осторожно спустился вниз, прошел оврагом вдоль высохшего ручья до места встречи с Али Кушчи.
Шел он ночью, во вторую ее половину, и все же нежданно наткнулся — уже рядом с условленным местом — на двух табунщиков. Молодой и пожилой, они сидели, беседуя о чем-то, у костра, подкидывая в пламя сухие ветки. Дервиша с хурджуном на плече они встретили уважительно, напоили кумысом, угостили холодным мясом.
Но Каландар словно и не ощутил вкуса питья и еды; он беспокойно вставал, уходил, возвращался (будто взглянуть на лошадей, пущенных табунщиками пастись неподалеку). К утру поднялся на Кухак, благо гора была невысока, и увидел сквозь клочковатую пелену сизого тумана небольшой караван; тогда он признался табунщикам, удивленным его непоседливостью, что пришел сюда на встречу, и попросил коня. Пожилой табунщик разрешил взять иноходца.