А потом исчезло.
- Что это за… - барон запнулся. – Извини. Ты магичка?
Девочка покачала головой.
- Тогда это потому, что ты из мешеков?
- Не знать. Да. Или нет.
Ирграм сглотнул.
Золото? Да он и не прикасаясь к этому гребаному живому золоту ощутил, до чего оно горячее.
- И об этом тоже надо сказать. И… и если он прав, а я думаю, что прав, потому как наставник тоже искал эту дрянь, то она где-то здесь.
Ирграм провел ладонью по пластине, а потом не удержался и прижал к щеке. Теплая. И силой тянет.
Хорошо.
Не испортили. Но больше он никому не позволит к ней прикоснуться.
- Только как её найти, - мальчишка почесал голову рукоятью клинка, который держал в руке. И смутился. А смутившись, отправил клинок в ножны. – Был бы тот наемник живой, можно было бы по запаху попробовать. У отца неплохие псарни.
- Псарни? – Ирграм встрепенулся.
Конечно.
И почему такая чудесная мысль не пришла ему в голову.
- Что, у тебя тоже нюх хороший?
- Не у меня, - он почувствовал, как губы растягиваются в улыбке. – Не у меня… госпожа. Мне нужно будет спуститься.
А еще заручиться поддержкой магов, потому что рытвеннику люди не обрадуются.
Глава 37
Глава 37
Верховный
Мекатл сидел на пятках, глядя перед собой. Руки его обвисли, и пальцы касались камня. Спина выгнулась под тяжестью плеч. А голова повисла. Смотрел он на клинок, что лежал тут же.
Священный обсидиановый нож был чист.
Что за…
Спросить Верховный не успел, ибо жрец встрепенулся, словно сбрасывая оковы сна. И поднялась голова, вздулись мышцы шеи. Губы скривились, словно Мекатл готов был расплакаться. Но нет, они шевельнулись.
- Вы пришли, господин.
- Да.
Солнце стояло высоко. А распятый на камне человек лежал, глядя на светило мертвыми глазами. Над ними уже роились мухи, но хуже всего то, что грудь жертвы была цела.
И губы богов не окрасились свежей кровью.
Верховный наклонился, чтобы поднять клинок.
Теплый. Успел нагреться. Ему донесли, что Мекатл поднялся, но не спустился. А рабов, которых послали за телом, прогнал. И ведь не сразу сказали. Вон, полдень уже.
И солнце вот-вот устремиться к земле, завершая путь.
- Он умер.
- Я виже.
Верховный обошел Мекатла и, перехватив нож обеими руками, вогнал в тело. Какое неудобное, неподатливое. А он справлялся прежде как-то.
- Зачем?
- Не стоит плодить слухи, - плоть шла туго, но разрез ширился. – Встань. Помоги.
Он поднялся. А ведь он выше. Шире. И способен свернуть шею одним движением руки. Но нет, теплые ладони накрывают руки Верховного, и сила Мекатла приходит на помощь.
Разрез.
Мертвое сердце.
Оно ложится на блюдо. А клинок возвращается в чашу. Слухи, конечно, пойдут, но осторожные. Очень осторожные.
- Иногда… случается непредвиденное, - Верховный устало опустился на камни. Подумалось, что, возможно, в его случае смерть была бы спасением.
Он ведь устал.
И не только он.
- Он был сильным. И сердце его стучало в груди. А потом он посмотрел на меня. Кое-что сказал. И умер.
- И что же произнес он такого, что душа твоя пришла в смятение?
- Боюсь, что душа моя давно уж пребывает в смятении, - Мекатл опустился рядом. – Простите, господин.
- Пред ликом небес все мы равны. Так что случилось?
- Не знаю. Почему-то… это ведь зря, верно? Он умер. Но солнце не остановило своего шествия. Вон оно, - Мекатл протянул руку, указывая на светило. – Движется. Скоро достигнет края земли и исчезнет за ним, чтобы утром вернуться к началу. И тогда… зачем? Чего ради?
- Жертвы?
- Все это… вы не спрашивали меня. Почему? Вы ведь слышали, что она сказала. И взяли мою жизнь. Вы могли бы потребовать ответов.
- От людей нет смысла требовать ответов, когда они к ним не готовы.
- Стало быть, я был не готов?
Верховный чуть склонил голову.
- Жрецов много, - заговорил он. – Взгляни…
Вид с вершины и вправду открывался поразительный.
- Храм велик. При нем состоят семь тысяч рабов, пять тысяч послушников, не считая мальчиков, что слишком малы, чтобы начать свой путь. Три тысячи младших жрецов. И несколько сотен тех, кто сумел возвыситься.
- Я читал…
- Читать и видеть – разное. Так вот, отчего же среди этих тысяч не нашлось никого, кто пожелал бы сменить тебя?
- Не знаю.
- Когда я был юн… давно. Очень давно. Я рос при храме. Меня оставили у ворот его, как это случается.
- Как и меня…
- И многих иных. И может, это к лучшему. Человек, что вырос в этих стенах, не ведает иной родни.
И не пытается ей угодить, как сие случилось с Охтли.