Брандт, рассуждал Фалин, в состоянии расшевелить мысль своих берлинских друзей. Взвесить, не может ли этот город взять на себя более продуктивное амплуа, чем «копье в живом теле ГДР». Перегиб на одной стороне мог спровоцировать перехлест на другой. Дело оставалось за малым: уговорить три державы плюс ГДР, что нормальная и стабильная обстановка в городе и вокруг него согласуется с их долгосрочными интересами. «ФРГ придется поработать с Вашингтоном, Лондоном и Парижем, нам — объясняться с Восточным Берлином»[196].
Фалин сказал далее Бару, что у Громыко каких-либо новых идей нет, и соображения, которые он выскажет, нужно воспринимать как его собственные. Советский дипломат, в частности, отметил, что попытки ущемить позиции СССР не укрепят положение трех держав. ФРГ придется признать права и интересы ГДР, чтобы избежать дискриминации своих прав и интересов. При пользовании коммуникациями практичней было бы опереться на соответствующие международные правила. Вопрос о федеральном присутствии в Западном Берлине Фалин назвал трудным. «Налицо, — сказал он, — конфликт между фактическим положением и правовым статусом Западного Берлина даже под углом зрения трехсторонних предписаний. Правовые позиции западных держав, как ни странно, ближе к СССР и ГДР, чем к ФРГ. Это трудно произнести вслух, но такова реальность»[197].
Выслушав это, Бар отметил наличие точек соприкосновения в подходах сторон и попросил Фалина продолжить изложение своих мыслей.
Фалин сказал, что, по его мнению, целью урегулирования должно быть «предотвращение дальнейших больших и малых осложнений в Западном Берлине и из-за него». Население города тоже имеет свои права, и их нельзя сбрасывать со счета. «Не „хиреющая деревня“ (установка ГДР), но и не „самая дешевая атомная бомба в центре Восточной Германии“ (лозунг западных политиков). Интересы населения не получат солидной защиты без удовлетворительного решения проблемы гражданских связей Западного Берлина с ФРГ и, видимо, человеческих контактов, рассеченных стеной в некогда едином городе»[198].
Наконец, Фалин обратил внимание собеседника на то, что «„техническое соглашение“, выводящее за борт проблемы, которые интересуют СССР и ГДР, не пройдет. ФРГ придется позаботиться о том, чтобы три державы не слишком задерживались с модернизацией их германской политики и адаптировались на перемены, уже вызванные к жизни социал-либеральной коалицией»[199].
Бар не скрывал, что разговор вышел за рамки его ожиданий и выразил мнение, что стоило бы без особых отлагательств встретиться в Западном Берлине снова, заботясь о строжайшей доверительности[200]. Так начались беседы В. М. Фалина с Э. Баром, к которым позже присоединился посол США в ФРГ К. Раш.
По мнению Фалина, Громыко воспринял сообщение о первой встрече с Баром без восторга. «Его настораживало, — пишет Фалин, — что превращение ФРГ в четвертого участника переговоров на западной стороне косвенно сообщает новое качество ее претензиям на Западный Берлин»[201]. Громыко сказал: «Не думаю, чтобы Бонн созрел для более самостоятельной линии по Западному Берлину. Много ли проку, если западные немцы повторят то, что нам уже известно из слов представителей трех держав? А проиграть можно изрядно, пристегнув ФРГ к переговорам»[202].
Л. И. Брежнев, по словам Фалина, доклад о встрече с Баром воспринял менее полемично: «Контакты с Бонном по западноберлинской тематике? Информационные и консультационные уместны. Упущение, что мы не начали их раньше. Делать Бонн стороной в переговорах? Ответ на этот вопрос должен увязываться с позицией ФРГ по существу искомых решений, а не выводиться из одних формальных признаков. Но как раскрыть эту позицию и удостовериться в ее весомости?»[203]. Перевесили доводы Брежнева, поддержанные Ю. В. Андроповым. Санкция на продолжение обмена мнениями с Баром была дана.
Фалину поручалось активно представлять интересы СССР и защищать позиции ГДР. Как и в каких пределах делать это? Брежнев директиву Фалину свел к одной фразе: «Ты наши интересы знаешь, и руководство ждет от тебя хорошего соглашения»[204].
Беседы по линии Фалин-Бар открывали для советской дипломатии дополнительные возможности на переговорах четырех послов по Западному Берлину. Была надежда на то, что в ходе этих бесед удастся склонить руководство ФРГ занять по некоторым аспектам западноберлинского вопроса позиции, более близкие к позициям СССР. Как минимум, советская дипломатия получала возможность напрямую, минуя западные державы, доводить свою точку зрения до федерального правительства. Любые перемены в позиции Бонна в пользу Москвы неизбежно сказывались бы и на позициях трех держав: они были весьма чувствительны к настроениям в правительственных кругах ФРГ.