— Стыдно, Георгий Иванович… Мы с вами не первый год работаем вместе, я всегда уважал вас и вправе ожидать к себе такого же отношения.
Он вдруг ощутил слабость. Болезненную, быстро нарастающую слабость. Закружилась голова, комнат поплыла перед глазами.
«Давление! Погорячился!» — успел подумать профессор, теряя сознание, и уже в полузабытьи услышал далекий голос директора:
— Не волнуйтесь, Анатолий Николаевич. Ничего плохого я вам не сделаю.
Вслед за тем сознание его погасло.
ГЛАВА 4
…Профессор открыл глаза. А впрочем, он и не закрывал их. Смутно, как в воде, перед ним прошла расплывчатая тень. Слышались глухие удары, какая-то музыка. В нос ударил запах уксуса и табачного дыма. Муть рассеялась, и он обнаружил, что сидит в зале ресторана, в двухместной полукабине, стены которой обиты красным пластиком. На столе его любимое блюдо — пельмени. В руке у самого рта — ложка с дымящимся бульоном. За окном ночь кипит блестками огней.
Анатолий Николаевич медленно опустил ложку, испытывая странное состояние полусна-полуяви. Что с ним стряслось? Почему он здесь и почему ночь, если только что было утро? В кабину вошел вчерашний актер с бутылкой лимонада в руках:
— Надеюсь, все в порядке?
Он наполнил бокал лимонадом и поставил его перед профессором.
— Выпейте-ка немного воды и постарайтесь взять себя в руки.
— Что было со мной? — бесцветным голосом спросил профессор. — Это новый вид наркоза?
— Ни в коем случае. Гораздо безвреднее. Просто теперь я на некоторое время воспользовался вашим мозгом. Мне нужно было побеседовать с актером, кое-что ему объяснить. Надо сказать, он оказался очень восприимчивым и чутким человеком, не в укор вам будет замечено. У нас с ним получился очень содержательный разговор. А сюда мы забрели случайно, решили поужинать. Теперь все понятно?
— Понятно, понятно, — механически повторил профессор, отхлебывая лимонад. — Логика есть, продумано все хорошо… Значит, вас целая бригада и намерения, как видно, весьма серьезные, коль так основательно взялись за меня.
— Да, намерения серьезные, только бригады никакой нет. Кроме нескольких эпизодических персонажей, есть лишь два человека, играющих поочередно одну и ту же роль: вы и… он.
Актер с улыбкой постучал себя в грудь большим пальцем.
— Можно добавить к этому, что если с одним мы быстро и легко нашли общий язык, то другой упорно меня отрицает, несмотря, кажется, на весьма убедительные доказательства.
— К сожалению, ваши… доказательства можно объяснить и не прибегая к эффектным гипотезам, — возразил профессор.
— Безусловно. В качестве научных фактов они не годятся, но я и не собирался оставлять объективные факты. Мне хотелось убедить только вас.
Профессор молча пожал плечами. Актер засмеялся, зашевелился в кресле, складывая на груди руки.
— Значит, и ваш вечно занятый трудяга-директор, и не умеющий лгать Володя, и случайный генерал— всего лишь талантливые лицедеи? Ну, хотите что-нибудь еще? Хотите, сейчас все сидящие в этом зале одновременно встанут? Впрочем, это вас тоже не убедит: я ведь с ними заранее договорился.
— Да, это меня не убедит, — сказал профессор, понемногу обретая уверенность в себе.
— Интересно бы узнать, почему?
Профессор пожал плечами.
— Потому что речь идет о деле, действительно из ряда вон выходящем, как вы сами вчера справедливо заметили, и здесь нужна предельная строгость и точность… В науке существует золотое правило, которого я считаю нужным придерживаться: не придумывать новых, а тем более фантастических объяснений явлениям, которые, принципиально могут быть объяснены в рамках известного.
— Бритва Оккама?
— Она самая, — кивнул профессор. — Прекрасный инструмент, нечто вроде компаса. Без него наука давно бы заблудилась в густом лесу вымыслов.
— Инструмент действительно полезный, — согласился актер. — Но стоит ли абсолютизировать его возможности? Не приведет ли такая жесткая ориентированность к атрофии фантазии, губительной для настоящего ученого? Ведь с помощью' логического аппарата можно опровергнуть все, что угодно, рационализовать любую тайну. Неужели интуиция не подсказывает вам, что в данном случае вы действительно имеете дело с чем-то необычным, выходящим за рамки известного? Существует, наконец, внутреннее чутье, которое позволяет иногда безошибочно отличить честного человека от фальсификатора, истину от вымысла.
Анатолий Николаевич усмехнулся.
— А вот это, простите, красивые слова. Сами по себе они, конечно, хороши, но к системе научного мышления никакого отношения не имеют. Вы, я заметил, все время нажимаете на эмоции — обычный прием, когда не хватает серьезных доказательств. Видимо, это неизбежно для той задачи, которую вы перед собой ставите. Ведь вы хотите убедить меня в вещи поистине фантастической. Что где-то в невообразимых далях Вселенной разум достиг столь высокого уровня развития, что может вступать в контакт на расстоянии, используя мозг человека в качестве своеобразного приемника. Не слишком ли? Отвлекаясь от ваших оригинальных опытов, разгадка Которых хотя и непроста, но все же вопрос времени и сил, давайте оценим саму посылку. Если даже такой разум и существует, то какое ему, спрашивается, дело до нас, людей? У нега своя, неизмеримо более обширная, чем наша, сфера познания в бесконечном мире, свои потребности и цели. Что нового для себя он узнает, вступив с нами в контакт? Общаться с человеком для него, вероятно, такая же нелепость, как для меня, скажем, разговаривать с ребенком о теории относительности. Вы и ваши помощники, безусловно, неглупые люди, даже талантливые, и, конечно, превосходные актеры. Но вы всего лишь люди. Вас выдает ваша человеческая логика, человеческая психология и, как следствие, сама манера выражать свои мысли.
— Прошу прощения! А как же прикажете их выражать, чтобы быть понятым? Как вы сами разговариваете с детьми, с вашим собственным внучонком? Он ведь и не подозревает, какая уйма мозгов у его доброго дедушки, и принимает вас, как равного.
— Но в таком случае вам все-таки придется объяснить, какие причины могут побудить могущественный сверхразум снизойти до простенького homo sapiens? Я, например, обдумывая вчера этот вариант, так и не смог найти убедительной причины.
— Так и не смогли?
— Не смог.
— И по-прежнему убеждены, что являетесь жертвой мистификации?
— Не знаю, жертвой чего я стал: мистификации, эксперимента или чего-нибудь еще. Знаю одно — есть принципы, которые нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах, иначе можно залезть в болото, из которого потом не выберешься…
В разговоре наступила продолжительная пауза.
— Ну, хорошо, — сказал актер, как будто даже довольный упорством профессора. — Мы еще доберемся до причины, а пока ответьте, пожалуйста, еще на один вопрос. Как вы оцениваете вчерашний опыт с папкой?
— О, блестящий трюк! — оживился профессор. Ему было приятно похвалить наконец оппонента. — Нечто подобное я в свое время видел в Индии на выступлении одного знаменитого йога. Я в общих чертах сразу догадался, на что вы намекаете. Теперь вы сами подтвердили мою догадку. Вы хотели показать, что владеете более чем тремя измерениями и мы — трехмерные примитивы — все равно что картинка, нарисованная на бумаге. Я поднимаю соринку и переношу ее в другое место плоскости. Как будто просто? Но только для меня. А нарисованный человечек потрясен до глубины души. Как же так? Исчезает в никуда и появляется из ничего! Аналогичный намек заложен и в манипуляциях с мозгами. Все это, несомненно, действует на воображение, и я, пожалуй, готов признать, что вы — гений, но в качестве аргумента в таком серьезном разговоре, как наш, простите, не годится. Грош мне была бы цена как исследователю, если бы каждый раз, сталкиваясь с неизвестным, я бы искал ему фантастическое объяснение, игнорируя голос рассудка. Можете считать меня упрямым ослом, но я не могу думать иначе…
Профессор замолчал, вполне как будто удовлетворенный своей позицией. Он, если бы даже сам захотел, не мог бы заставить себя думать иначе. Действительно, есть принципы, которые нельзя нарушать безнаказанно, и тут Анатолий Николаевич был непоколебим.