— Неужто? А я-то думал…
— Попридержите лучше свой язык, — сказала Мирьям, которая уже тоже сидела на траве и каждый раз, когда матрос пытался подсесть к ней поближе, все дальше отодвигалась от него. Мысли ее по-прежнему путались, слезы подступали к горлу, но все же ей удалось овладеть собой.
Она поглядела на парня с презрением женщины, которая понимает, что над нею потешаются, увидела его красные после пьянки глаза, вдруг едко усмехнулась его многочисленным прыщам, — от бессонницы и усталости они выступили у него на щеках еще резче. И, ощутив всем существом своим, что, пожалуй, нет на свете такого тяжкого ругательства, которое она не решилась бы сейчас обрушить на сидящего перед нею человека, Мирьям быстро отодвинулась еще дальше к смородине и прошипела, сверкнув глазами:
— Нет, оставьте. Не прикасайтесь ко мне своими лапами! И… лучше всего, если вы сейчас же уберетесь отсюда вместе со своей котомкой. Не то я разбужу отца, уж он-то укажет вам, где ворота. И укажет… дубиной.
— Твой отец? Да ну? Ведь мы же с ним друзья, — засмеялся моряк.
И как только он засмеялся, Мирьям проворно вскочила на ноги, подошла к старику и заявила:
— Отец, я должна тебе сказать — сходи в комнату и пересчитай свои деньги. Я видела ночью, как оттуда взяли одну пятикроновую бумажку. А вор сидит вон там.
Она подняла руку и указала на матроса. Тот от неожиданности покраснел. Всего можно было ожидать от этой вспыльчивой девчонки, только не такой сумасбродной выходки.
Мирьям стояла на месте прямая, как спичка, крепко сжав губы, — она словно остолбенела, но в то же время спокойствие постепенно возвращалось к ней. Когда из дому послышалась грубая брань и страшные проклятия, бедняга-матрос успел лишь беспомощно пробормотать:
— Слушай… Зачем ты солгала?
Мирьям не отвечала и глядела в серовато-синее, похожее на сталь, августовское небо.
— Зачем ты солгала?
Мирьям стояла молча.
— Право, не знаю, что плохого я тебе сделал? — сказал парень, становясь вдруг серьезным и рассудительным. — Ладно, это, может, и нехорошо, что я попросил у тебя в долг. Но пойми меня: мы выпили пива, и мне вспомнились друзья… Я бы наверняка вернул тебе эти деньги. Скоро нам выплатят жалованье, тогда и… уж во всяком случае я не забыл бы. Не знаю, право, что я тебе сделал плохого?
Мирьям заложила руки за спину и не сводила глаз с бледно-голубого неба.
А парень продолжал:
— Каким бы я ни был — дурачусь, шучу, — но я все же не самый скверный человек, поверь. — И вдруг добавил тихо, с какой-то неожиданно глубокой нежностью: — Видишь ли, милая, ты могла бы встретиться с парнем намного хуже меня. С таким, который, может быть… заставил бы тебя… задуматься на всю жизнь. Ну, я не такой, мне о многом приходилось размышлять. Всюду на белом свете разрешается немножко пошутить и поговорить. Верно ведь? Погляди в зеркало — ты же еще совсем ребенок. И вот теперь ты вдруг ни с того ни с сего, просто по злобе, назвала меня вором.
Сказав это, парень тоже поднялся и засунул руки в карманы. В измятой одежде, с грустной улыбкой на лице, он казался старше своих лет. Он, видимо, силился найти какой-нибудь выход из затруднительного положения, но ничего не приходило ему в голову, и он не знал, как быть, что делать. И когда из дому в сад, бранясь, выбежал старик с кочергою в руках, парень чуть сгорбился, словно молча покоряясь своей участи.
Разгневанный старик уже готов был нанести удар, но Мирьям вдруг сорвалась с места, метнулась к отцу и закричала:
— Нет, нет, отец, не надо, я соврала!
Отец глянул на нее из-под густых бровей. Она плакала.
— Да, я соврала, я хотела свалить вину с себя. Я сама взяла деньги. Скоро я верну их тебе, верну в первую же получку.
— Вот оно что… Чего же ты врешь? — напустился на нее старик, но кочергу все же отбросил в сторону и снова растянулся в тени кустарника.
Примерно через час по заросшей травою улице в сторону города, горбясь под тяжестью мешка, шел высокий человек. Он ступал торопливо и чему-то улыбался. Рядом с ним легким и радостным шагом шла Мирьям и глядела в чистое голубое небо, опрокинутое над ними.
Был тихий обеденный час; тут и там на песке сидели дети, они ругали своих кукол, которые не слушались и не хотели засыпать.
Игнас Пиктурна
СМИЛУЙСЯ, ГОСПОДИ!
Перевод с литовского С. Фридбург
Лето щедро одарило землю, согрело плоды в ее недрах, оделило ягодами, напоило медом липовый цвет и благоухающее, словно богатая гостья, отправилось дальше в путь.