— Да, что ни говори, а машина штука стоящая, задувает ли тебе с затылка или с лица — все равно пых-пых — и выбрался на рейд, только дым столбом сзади! — бывало, хвастался перед другими шкиперами Аадам.
В открытом море хозяева не разрешали жечь горючее, тут обходились даровой божьей силой. И сегодня тоже. Дня два, как «Ева» сгрузила в Копенгагене привезенные из Финляндии доски и теперь опять держала курс на Ботнический залив. Ветер на этот раз ничего из себя не представлял, и даже Борнхольмский маяк пока не виднелся на траверсе «Евы».
Прислонившись к грот-гику, грузный и пузатый Аадам стоял на крыше каюты. Он пыхтел короткой трубкой и прикидывал из-под паруса расстояние до берега. Мог бы, конечно, и запеленговать видневшиеся маяки, как это делают теперешние обученные штурманы, но для этого надо лезть по крутым трапам в каюту, ломать там голову над цифрами и портить карандашом дорогую карту. Надо ли забивать голову и маять тело! Его острые глаза на заросшем седой щетиной лице и без того безошибочно говорили, что от судна до берега ровно семь с половиной морских миль. Даже секстан не дал бы другого результата.
— О, это проще пареной репы,— говорил порой Аадам, когда матросы, бывало, удивлялись такому точному глазомеру шкипера.— С десяти миль начинаешь различать, лес ли растет на берегу или это скалы, дома из моря вырастают за восемь миль, а если уж церковные окна увидел, значит, осталось пять миль, верхушки у деревьев различаешь за три мили, корову за две, ну, а человека приметил — клади одну милю и ни метра больше. А когда того же человека видишь, стоит он или на корточках нужду свою справляет,— тогда он от тебя не дальше полмили,— поучал старый шкипер молодых и с полным правом считал свои практические наблюдения куда достойнее всякой «школьной муры».
Последние лучи заходящего летнего солнца лишь слегка касались морской глади, которая все больше и больше покрывалась маслянистым налетом. Шкоты у «Евы» были едва натянуты. Пошептывавший в вантах бриз притих до слабого дуновения.
— Надо уходить к берегу, чтобы ночью хоть немного подвинуться вперед,— сказал Аадам Прийту Тильку, который стоял на корме за рулем.
— Почему это ты, старый, думаешь, что возле берега больше ветра? Лучше отойти в море,— может, там прихватим чего,— возразил матрос.
— Ну нет, в середине лета в такую милую ночь в открытом море тишь да гладь, зато у берега всегда задувает с суши. Неужто не знаешь такого порядка? — удивился Аадам.
— Не приходилось слышать,— протянул Прийт, но решил все же испытать шкипера: — Оно все может быть, а вот с чего такое приключается?
Аадам почесал концом чубука за ухом.
— Откуда мне знать? Но так всегда было и, думаю, во веки веков будет,— решительно ответил Аадам, давая понять, что спорить тут нечего.
Матрос поверил и сдался. Повернул на два румба к берегу. «Ева» нехотя и лениво разворачивалась к ветру.
— Если ты, Аадам, проголодался, иди поешь!
Голос был мальчишеский и донесся снизу, с палубы. Да и голова, больше чем на шесть футов возвышавшаяся над каютой, и уставившиеся по-детски глаза, и чуточку скошенный назад низкий лоб, могли принадлежать только мальчишке. Зато туловище, на котором эта голова держалась, являло из себя гигантские размеры, особенно в ширину. Судовой кок Юку явно успел наесть себе на дешевых свиных ножках несколько лишних килограммов жиру.
— Что поделаешь, когда голодный парнишка с побережья попадает на морские харчи, он же не знает удержу,— смеялись над Юку матросы.