Экспертизу проводила Кильчевская, старая бабища с застывшим каким-то помертвевшим лицом, в одеянии времен последних Романовых, в молодости — сотрудница ЧК. Комиссию возглавлял профессор Случевский.
Заключение — вменяем.
Случевский:
— Молодой человек, если кто-нибудь скажет, что у вас шизофрения — рассмейтесь ему прямо в лицо.
Эту фразу я хорошо запомнил.
Ну и что же дальше?
Дальше- какая-то юридическая абракадабра.
Дальше — годы и годы мытарств по тюрьмам и экспертизам. Три экспертизы в Ленинграде. Три — в Москве (в том же институте имени Сербского). Протесты Ленинграда Генеральному прокурору — и конца и края этому нет. Ленинград опровергает экспертизу Москвы, Москва — Ленинграда.
Так год за годом.
Я очутился в каком-то заколдованном круге, из которого не было выхода.
Но теперь все стало на свое место.
Четвертое отделение института судебной психиатрии имени Сербского, как было сказано выше, полностью подчинено Лубянке, то есть — органам госбезопасности.
Но аналогичные экспертизы на местах, на периферии, действуют по собственному разумению.
И, безусловно, еще одно: взаимосвязь центральной экспертизы с Лубянкой им неведома.
Все покрыто тайной.
Фактически пять лет (с 1954 до 1959) велось следствие по моему делу — всеми методами: госбезопасность, психиатрия, госбезопасность, психиатрия. В начале следствия, которое вело Станиславское областное управление госбезопасности (следователь — майор Ломакин), мне подсунули каким-то образом (еда, что ли) хорошую дозу наркоза. У меня было состояние эйфории. Впоследствии что-то в этом роде мне рассказывали о Гринишаке, сидевшем одновременно со мной под следствием. Гринишак, доведенный этим до отчаяния, пытался покончить о собой, выпрыгнув из окна четвертого этажа, но его успели схватить за ноги (там был кабинет его следователя и окно не зарешечено).
Это было время, когда после расстрела Берии началась в своем роде «перестройка» методов ведения следствия — следственные органы госбезопасности выискивали что-то новое, так как примитивные физические пытки были малоэффективны, а шуму даже слишком много.
Когда меня арестовали вторично — год 1962, - следователи Комитета госбезопасности (а это было в Киеве) вполголоса между собой переговаривались:
— Следствие в Станиславе велось небрежно…
Ничего себе: пять лет «небрежности»! Маленький штришок, кстати.
Киевский областной прокурор заметил тогда, так сказать, сокрушенно:
— Чего вы бунтуете? Хорошо ли, плохо ли, но как-то живем.
Конечно упоминаемый эпизод не имеет какого-либо определенного отношения к теме этих записок, но, уважаемый читатель, разве такое забудешь?! И какая поразительная прокурорская логика! Перо бы Аверченко сюда.
Во время моих пятилетних скитаний я побывал в тюрьмах Киева, Харькова, Львова, Москвы и даже Вильнюса. Чего, спрашивается? Почему Вильнюс?
Частично понял я это, став свидетелем разговора заключенных-эстонцев с начальником киевской Лукьяновской тюрьмы. Эстонцев этапировали с Колымы, везли восемь месяцев через всевозможные этапные тюрьмы. Теперь их возили то маршруту Киев-Львов-Харьков и опять по треугольнику, и опять.
Начальник объясняет эстонцам:
— Мы сами этого не знаем, исполняем распоряжение.
Теперь мне были понятны и мои скитания: просто, как в каждой системе, здесь существовала полная неразбериха. Но одно дело, скажем, неразбериха в каком-нибудь главке или райисполкоме, и совсем иное — места заключения: волком взвоешь.
Бой между Ленинградом и Москвой закончился индифферентной министерской комиссией: был болен, сейчас- ремиссия.
Ну и ну!
Отбрасывая выводы института имени Сербского, Ленинград твердил: у Рафальского очень развит рефлекс свободы, а это не свойственно шизофреникам.
Об этом «рефлексе» мне стало известно благодаря майору Серову, замначальника по режиму Ленинградской психушки (имеется такая должность в тех «заведениях»).
Майор был оригинал — воевал с лекарями.
— Но это не совсем нормальные люди.
Врачи:
— Не суйте нос не в свое дело.
Майор часто вызывал меня и часами вел довольно странные разговоры.
— Черт его знает, понять ничего не поймешь.
Тогда тоже была «перестройка» и что-то наподобие «гласности».
— Куда мы идем и куда дойдем. Вот — история партии… — он хлопал ладонью по книге. — Раньше одно писали, теперь — другое. Сумбур какой-то.
И вот во время одной из таких бесед майор позвал секретаршу и велел ей принести мое тюремное дело — какой-то был повод к этому, не помню уже.