Мы подымаем винтовочный голос,
чтоб так разрасталась наша отчизна —
как зерно, в котором прячется поросль,
как зерно, из которого начался колос
высокого коммунизма.
И пусть тогда на язык людей — всепонятный,
как слава, всепонятный снова — попадет
мое, русское до костей,
мое, советское до корней,
мое украинское тихое слово.
И пусть войдут
и в семью и в плакат
слова, как зшиток (коль сшита кипа),
как травень в травах,
як ли пень в липах
тай ще як блакитные облака!
О, как я девушек русских прохаю
говорить любимым губы в губы
задыхающееся «кохаю»
и понятнейшее слово — «любый»
И, звезды прохладным монистом надевши,
скажет мне девушка: боязно всё.
Моя несказанная
родина-девушка эти слова все произнесет.
Для меня стихи —
вокругшарный ветер,
никогда не зажатый
между страниц.
Кто сможет его от страниц отстранить?
Может, не будь стихов на свете,
я бы родился, чтоб их сочинить.
Но если бы
кто-нибудь мне сказал:
сожги стихи — коммунизм начнется, —
я только б терцию промолчал,
я только б сердце свое слыхал,
я только б не вытер сухие глаза,
хоть, может, в тумане,
хоть, может, согнется
плечо над огнем.
Но это нельзя.
А можно — долго мечтать про коммуну.
А надо думать — только о ней.
И необходимо падать юным
и — смерти подобно — медлить коней!
Но не только огню сожженных тетрадок
освещать меня и дорогу мою:
пулеметный огонь песню пробовать будет,
конь в намете
над бездной Европу разбудит —
и хоть я на упадничество не падок,
пусть не песня, а я упаду в бою.
Но если я прекращусь в бою,
не другую песню другие споют.
И за то,
чтоб, как в русские, в небеса
французская девушка
смотрела б спокойно —
согласился б ни строчки
в жисть не писать…
………………………………………………….
А потом взял бы
и написал — тако-о-ое…
26 сентября 1940 — 28 января 1941
{171}
172. «Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!..»
Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
Вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: «лейтенант»
Звучит «налейте нам»,
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
Война ж совсем не фейерверк,
А просто — трудная работа,
Когда — черна от пота — вверх
Скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промерзших ног
Наворачивается на чеботы
Весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена. Была бы Родина
С ежедневными Бородино.
26 декабря 1942. Хлебниково — Москва
{172}
Борис Матвеевич Лапин родился 9 июня 1905 года в Москве. В 15 лет вместе с отцом, военным врачом, побывал на фронтах гражданской войны.
В шестнадцать лет поступил в Высший Литературно-художественный институт, который закончил в 1924 году.
В 1922 году выходит сборник стихов Б. Лапина «Молниянин», в 1923 — «1922-я книга стихов». Много путешествовал по Советскому Союзу, был на Памире, Чукотке, в Средней Азии, участвовал в археологических и геоботанических экспедициях, в качестве штурмана-практиканта побывал в Турции, Греции, Японии, дважды ездил в Монголию, изучил несколько языков. Свои репортажи, подписываемые «Пограничник», посылал в ленинградскую «Красную газету», «Бакинский рабочий», ташкентскую «Правду Востока», в еженедельник «Семь дней», журналы «Вокруг света», «30 дней», в «Литературную газету», «Наши достижения». Из газетных репортажей складывались первые книги Б. Лапина «Повесть о стране Памир», «Тихоокеанский дневник», «Журналист на границе».
С начала 30-х годов Б. Лапин обычно писал в содружестве с З. Хацревиным («Сталинабадский архив», «Дальневосточные рассказы», «Путешествие», «Рассказы и портреты»).
В 1939 году Б. Лапин как корреспондент газеты «Героическая красноармейская» принимал участие в боях на Халкин-Голе.
В июле 1941 года Б. Лапин и З. Хацревин уехали на фронт в качестве корреспондентов «Красной звезды». В сентябре 1941 года они оба погибли под Киевом.
173. Недалеко от Оренбурга
Мы ехали в скотском вагоне
В далекий и сытный Ташкент,
И наши тифозные руки
Сжимали холодный брезент.
У края последнего леса
Разобраны были пути.
На склон выходили казаки,
Чтоб нас, безоружных, вести.
Когда нас вели на закате
Казаки в багровый овраг,
Мы пели, что смертью заплатит
Наш Деспот, Мучитель и Враг.
Когда нас потом хоронили
В холодной осклизкой земле,
Ни бабы по нас не вопили,
Ни девки в соседнем селе.
Погасшие тучи дымили
Над белой казачьей землей
В тот час, когда нас хоронили
На свалке, на темной, лесной.
Товарищей теплились знаки
На дальней багровой горе.
На степь выезжали казаки,
Убившие нас на заре.
Ночь горит огнём. Уплывает сад.
Молодой соловей кричит.
Путник всходит на холм, не глядя назад,
И за ним его тень бежит.
И бежит вдали, слыша чей-то крик,
И за ней ещё тень ползёт —
Это чёрный куст, как немой старик,
Беспокойный холм стережёт.
Путник снова свернул. Вот горят огни.
Он идёт по своим следам,
Спотыкаясь о каменных кладбищ пни
И гробницы помойных ям.
Кто его зовёт? Или сонный царь
Снова встал из былых высот?
Иль ждёт его роковая сталь
Там, где есть в пути поворот?
Нет, не ждёт его ни чужая сталь,
Ни крутая о друге весть,
Ни домашний страх, ни любовь, ни ложь,
Ни отчаяние, ни месть.
Это всё, что может лежать в суме,
Что блестит на храме звезды,
Что бело в земле и черно в сурьме
И течёт сквозь поток воды.{174}