Этот грохот на полигоне
Был нам сторожем за окном.
И, приникнув щекой к ладони,
Спали дети спокойным сном.
А наутро был снова слышен
Хохот в зарослях сосняка.
И внезапно за ближней крышей
Угол паруса возникал.
И летящий за яхтой прямо,
Загорался в глазах ребят
Самый чистый, бесстрашный самый
Солнцу радующийся взгляд.
Еще со взгорья, как штыки нацелясь,
Торчат сухие, мертвые стволы.
И, словно зло оскаленная челюсть,
На мшистом склоне надолбы белы;
Еще землянок черные берлоги
Сухим быльем с краев занесены,
Зияют в чаще по краям дороги,
Но этот лес — живой музей войны.
Уж на дрова разобраны завалы.
Природа нам союзницей была:
Она дождями гарь боев смывала,
На пепелище зелень привела.
И хутора спускаются в долину,
С угрюмым одиночеством простясь,
И жизнь полей становится единой,
И неразрывной будет эта связь.
Еще для слуха кажутся чужими
Названья сел, и путь меж ними нов,
Но Родины единственное имя
Встает, как день, над волнами холмов.
И люди здесь спешат трудом и словом
Запечатлеть во всем ее черты,
Уже навек сроднившись с краем новым
В сознании спокойной правоты.
Евгений Саввич Нежинцев родился в 1904 году в Киеве. Учился в гимназии. С пятнадцати лет начал работать. Был табельщиком, сторожем, конторщиком, подручным слесаря. Учился в Киевском политехническом институте, на электротехническом факультете. Печататься стал с 1922 года в киевской газете «Пролетарская правда». Нежинцев давал в газету не только стихи, но и заметки на производственные темы.
В 1927 году Нежинцев закончил институт и приехал на строительство Волховской гидроэлектростанции, затем был переведен в Ленинград на должность инженера Ленэнерго. С этого времени его литературная деятельность тесно связана с Ленинградом.
Занимался поэт и переводами с украинского: переводил Т. Шевченко, И. Франко, М. Коцюбинского, современных украинских поэтов. Переводил Нежинцев также с английского и французского языков.
В 1930 году в Киеве вышел первый стихотворный сборник Нежинцева «Яблочная пристань», а в 1931 году там же — второй — «Рождение песни».
В июне 1941 года Евгений Нежинцев ушел добровольцем в отряд народного ополчения, но болезнь помешала ему отправиться на фронт. В ноябре 1941 года он слег, однако и в больнице продолжал работать над переводом повести И. Франко «Столпы общества», завершил который в конце 1941 года.
Евгений Саввич Нежинцев умер в Ленинграде от голода 9 апреля 1942 года.
Буква за буквой брели в набор,
В узкую щель плоскогрудых шпаций.
Осень и дождь. Невысокий забор
И ветви давно отшумевших акаций.
Годы, как литеры, шли из касс
В белые вьюги. Падали снова.
Годы верстали простой рассказ,
В кассах храня закипавшее слово.
Замерло слово. Застыло. Лежит.
Слово в свинце и свинцом перевито.
Вот почему здесь и радость, и жизнь
Набраны узким, скупым петитом.
Осень пришла, как всегда, в набор,
В мутную цепь равнодушных шпаций.
Плакала осень — лицом в забор —
В мокрых ветвях отшумевших акаций.
Вечер был слеп, да и ночь слепа —
Ночью в наборной шатался некто.
Первые гранки проспал метранпаж,
И корректуры проспал корректор.
Солнце и снег, и дождь поутру.
Редактор в поту, и очки сбиты:
По первой странице — водой из труб —
Хлынули дружно ряды петита.
По снежному полю на штурм орда, —
Черною дробью в снега впиться.
Стрелою накрест летал карандаш,
И руки в бессилье рвали страницы.
Поздно — колонн завоевана грань.
Последние строчки петит таранит.
Редактор знал:
Пропала игра.
И вещи наспех легли в чемодане.
А пули хлестали всю ночь в окно,
И люди, как кролики, жались с опаской.
На утро газетчики сбились с ног,
И пахли листы непросохшею краской.
Я весел, здоров и как будто крепок,
И сердце стучит и работает дружно,
И кажется — тело — не тело, а слепок.
Которому вовсе облаток не нужно.
Но вдруг выбивает из круга, из такта,
То бурей бросает, — то мертвым лежишь.
Пошел я к хирургу. «Вот так мол и так-то.
Кладите на стол и готовьте ножи».
Я болен. Не сплин, не чахотка, не скука.
Любви и наркоза не знаю давно.
Дрожит мое сердце, и голос, и руки
При виде белеющих яблонь весной.
Я в синие ночи брожу по аллеям
И словно романтик с зарею дружу.
Я болен. Вам, доктор, должно быть виднее
Подайте мне маску. Я замер. Лежу.
И вот я застыл, как бездушная плаха,
Но брызнули слезы по впадинам щек,
Когда он спокойным, уверенным взмахом
Утихшую грудь пересек.
Сознанье уходит, качается, вертится
И пульс разрывает ритмичную цепь.
Сейчас вот рукой остановит сердце
И сердце, как вишню, раздавит ланцет.
И слышу: сквозь рой лабиринтов и штолен,
Сквозь бред хлороформа, метель чепухи
Хирург говорит: «Безнадежно болен.
Опасней чахотки и тифа — стихи».
Восприняв мудрость чисел и таблиц,
Пройдя тройные рощи интегралов,
Мы вышли в жизнь,
Как в схватку корабли,
Обрывки пены бросив у причалов.
Нам стали тесны эти небеса
И ход планет казался тяжелее.
Нам другом был и Ом, и Гей-Люссак,
Декарт, Паскаль и Менделеев.
И мир был покорен и прост,
И формулам должны были поддаться
Спокойное мерцанье звезд
И душное цветение акаций.
Но в гроздьях формул потерялись мы,
Найдя не сразу наше назначенье.
Философы! — Лишь обменяли мир.
Мы — изменить должны его движенье.