171. Самое такое (Поэма о России)
Русь! Ты вся — поцелуй на морозе.
1. С истока
Я очень сильно
люблю Россию,
но если любовь
разделить на строчки —
получатся — фразы,
получится
сразу:
про землю ржаную,
про небо про синее,
как платье…
И глубже,
чем вздох между точек…
Как платье.
Как будто бы девушка это:
с длинными глазами речек в осень,
под взбалмошной прической
колосистого цвета,
на таком ветру,
что слово… назад… приносит…
И снова глаза морозит без шапок.
И шапку понес сумасшедший простор
в свист, в згу.
Когда степь ногами накреняется набок
и вцепляешься в стебли,
а небо — внизу.
Под ногами.
И боишься упасть в небо.
Вот Россия.
Тот нищ, кто в России не был.
2. Год моего рождения
До основанья, а затем…
Тогда начиналась Россия снова.
Но обугленные черепа домов
не ломались,
ступенями скалясь
в полынную завязь,
и в пустых глазницах
вороны смеялись.
И лестницы без этажей
поднимались в никуда,
в небо, еще багровое.
А безработные красноармейцы
с прошлогодней песней,
еще без рифм,
на всех перекрестках снимали
немецкую проволоку,
колючую, как готический шрифт.
По чердакам еще офицеры метались
и часы по выстрелам отмерялись.
Тогда победившим красным солдатам
богатырки-шлемы уже выдавали
и — наивно для нас,
как в стрелецком когда-то, —
на грудь нашивали мостики алые
[60].
И по карусельным ярмаркам нэпа,
где влачили попы
кавунов корабли,
шлепались в жменю
огромадно-нелепые, как блины,
ярковыпеченные рубли…
[61]
Этот стиль нам врал
про истоки,
про климат,
и Расея мужичилася по нем,
почти что Едзиною Недзелимой,
от разве с Красной Звездой,
а не с белым конем
[62].
Он, вестимо, допрежь лгал
про дичь Россиеву,
что, знамо, под знамя
врастут кулаки.
Окромя — мужики
опосля тоски.
И над кажною стрехой
(по Павлу Васильеву)
рязныя рязанския б пятушки.
Потому что я русский наскрозь —
не смирюсь со срамом
наляпанного а-ля-рюс.
3. Неистовая исповедь
В мир, раскрытый настежь
Бешенству ветров.
Я тоже любил
петушков под известкой.
Я тоже платил
некурящим подростком
совсем катерининские пятаки
[63]
за строчки бороздками на березках,
за есенинские голубые стихи.
Я думал — пусть и грусть, и Русь,
в полтора березах не заблужусь.
И только потом я узнал, что солонки,
с навязчивой вязью азиатской тоски,
размалева русацкова в клюкву аль в солнце, —
интуристы скупают, но не мужики.
И только потом я узнал, что в звездах
куда мохнатее Южный Крест,
А петух-жар-птица-павлин прохвостый —
из Америки,
С картошкою русской вместе.
И мне захотелось такого простора,
чтоб парусом взвились
заштопанные шторы,
чтоб флотилией мчался
с землею город
в иностранные страны,
в заморское море!
Но, я продолжал любить Россию.
4. Я продолжал любить Россию
Не тот этот город и полночь — не та.
А люди
С таинственной выправкой
скрытой
тыкали в парту меня, как в корыто.
А люди с художественной вышивкой
Россию
(инстинктивно зшиток подъяв, как меч) — отвергали над партой.
Чтобы нас перевлечь — в украинские школы —
ботинки возили, на русский вопрос —
«не розумию», на собраньях прерывали русскую речь.
Но я всё равно любил Россию.
(Туда… улетали… утки…
Им проще.
За рощами, занесена, она где-то за сутки,
за глаз, за ночью, за нас она!)
И нас ни чарки не заморочили,
ни поштовые марки с «шаг» ющими
[64]гайдамаками,
ни вирши — что жовтый воск со свечи заплаканной
упадет на Je
[65]блакитные очи.
Тогда еще спорили —
Русь или Запад
в харьковском кремле.
А я не играл роли в дебатах, а играл
в орлянку на спорной земле.
А если б меня и тогда спросили,
Я продолжал — всё равно Россию.