* * *
Как на ниве растут плодородной —
Окруженный моими друзьями,
Ты растешь средь борцов благородных,
Что высоко несут наше знамя.
Пусть ты мал — повидал ты немало,
Был свидетелем жатвы кровавой
Там, где наше восстание пало,
Где убийцы чинили расправу.
Стань же гневным и гордым трибуном,
Смело миру всему расскажи ты
О повстанцах полесской коммуны,
Что в болотах тайком перебиты.
Тени виселиц детство затмили…
Без отца тебе, малому, худо.
Поклянись же, дитя, перед миром:
«Я на этом расту! Не забуду!»
Чистым сердцем ты рано почуешь
Правду дела, что начато нами.
Если в схватке жестокой паду я,
Твой черед понести наше знамя.
Вижу, как, подхватив его смело,
Побеждая любые невзгоды,
Продолжатель бессмертного дела,
Ты дойдешь, ты познаешь свободу.
Нету подвига выше, я знаю, —
Жизнь отдать за грядущее это.
Выше, песня! Разлейся без края!
Верю, сыном ты будешь допета.
* * *
Над уснувшей землей, словно песня,
Луч зари возникает, алея.
Позволяю: пусть в сердце воскреснет
Та любовь, что разлуки сильнее.
Это вновь над рассветною тишью
Я лечу к тебе, счастьем объятый.
Припадаю к ногам твоим — слышишь?
Весь я полон тобою… моя ты!
Да, моя! Океана бездонней
Встречи миг с ненаглядной, прекрасной.
Знай, тоска по любимым ладоням
И по ласке твоей не погаснет.
Пусть ограду колючую эту
Я сломать и прорвать не сумею,
Но навеки, навеки во мне ты,
Сквозь пространства навеки в тебе я…
Там, где, стиснувши зубы покрепче,
Люди силятся в горе сдержаться,
Там стихи о любимой не шепчут,
Там любимую вспомнить боятся,
Чтоб тоска, появившись нежданно,
Малодушия не пробудила,
Чтоб от мысли о ласке желанной
Не угасла в нас воля и сила.
Но скажи, наша ясность и верность,
Сила нашей любви такова ли?
Нет, не даст запятнать себя скверной
Тот, в чьем сердце цветы не увяли.
Знаю, с гневом в глазах твоих чистых
Ты осудишь меня, не жалея,
Если вдруг от любви я раскисну,
Если честь; уронить я посмею.
Низок тот, кто изменой трусливой
Поруганью предаст и позору
То, что грудь наполняет порывом
И сердца устремляет в просторы.
Нет, любовь нас с дороги не сводит,
Тяжким грузом не виснет на крыльях.
Песнь любви, словно песнь о свободе,
Прозвучи в этом царстве насилья!
* * *
Вот фрагмент березняцкой ограды: меж столбами колючка густая,
Прочно скручена, спутана цепко, злыми, ржавыми свита узлами,
В острых зубьях; натянута туго, путь в грядущее нам преграждая,
Сплошь бурьяном глухим зарастая, — всюду, всюду она перед нами.
На шипах этих птица повисла, что легко и свободно летела,
И расшиблась об это железо, и застыла в смертельном бессильи.
На дожде полиняло, обмякло мертвой ласточки легкое тело,
Будто крик онемевший, в колючках безнадежно запутались крылья.
Быстрой молнией птица сверкала в синеве, с облаками бок о бок.
Жизнерадостным гордым полетом песню сердца она выражала.
В лопухах, не заметив измены, позабыв о палаческой злобе,
Вмиг разбила она свое сердце, разодрала колючкою ржавой.
Что ей смысл этой мрачной ограды? Птицам трудно поверить, наверно,
Что судьба человека прекрасна, словно доля порхающей птицы,
Что, хоть кровь наших ног орошает путь
тернистый и трудный безмерно,
Всё ж мы видим, куда он ведет нас, и вперед не устанем стремиться.
А ограду — скажу я пернатым — в гиблых топях несчастного края
Воздвигает презренное племя, мертвечиной пропахшая стая,
И, бессильной сжираема злобой, за колючки она загоняет
Тех, что в первых шеренгах похода шли, сердцами наш путь озаряя.
Пусть дорога всё круче и круче, пусть идти нам, измученным, тяжко,
Никогда не свернем, не отступим, обнимая грядущее взглядом,
Хоть не раз мы, должно быть, как эта без оглядки летевшая пташка,
Раздерем свою грудь о железо…
Вот фрагмент березняцкой ограды.
* * *
Там, где тащим мы с камнем фургоны,
Понукаемы вражеской злобой,
Есть еще один дом, отделенный
От соседних оградой особой.
Полицейский стоит с карабином,
Стережет гробовое затишье…
Тот, кто в карцере этом не сгинул,
Мир загробный спиритам опишет.
Тело стынет, избитое люто,
На холодном бетоне… Ты бредишь.
И ползет за минутой минута,
Приближая к бессмертью, к победе.
Может, мысли замерзнут живые.
В этих муках забвенье — отрада…
В дверь, сменяясь, стучат часовые.
«Есть!» — ответить мучителям надо.
Еще властвует разум над телом,
Еще мозг на посту, неуемный…
Но сознание вдруг ослабело,
Растворилось в бесчувствии темном.
Лишь очнувшись, заметишь, товарищ,
Как ты только расшибся о стены
В час, когда ты метался в кошмаре,
Пропустив караульную смену.
Вновь минуты потянутся вяло,
И, всего тебя стужей пронзая,
Самый старший появится дьявол,—
Он придет, как на сбор урожая.
И на тело, почти неживое,
Молча опытным оком он глянет,—
Может, жертва бессильной рукою
Свою душу предаст поруганью?
«Подпиши, — искушает он снова, —
Я верну тебе юность хмельную…»
— Подлый мастер паденья людского,
Отойди, ничего не скажу я!
Искуситель, изменой чреватый,
Ты блага обещаешь?.. Не надо!
Не за благо из рук палача ты
Каждый день получаешь награду.
Ты меня соблазняешь напрасно.
Нет, тебе не лишить меня чести! —
…Снова ночь. И опять; ежечасно
Стук сапог в твои двери: ты есть ли?
Ночь… Недвижно простертое тело
На холодном тюремном бетоне.
Но меж ребер, уже онемелых,
Сердце кровь еще гонит и гонит:
Тук-тук-тук… Как бы ни было худо,
Начеку мое сердце недаром.
Обещаю: я есть, и я буду
до последнего
твоего
удара!