«В ночной тиши я отчетливо слышу, как пилят, обтесывают доски, — записывал он в дневнике 7 мая 1908 года. — “Это готовят виселицу”, — мелькает в голове. Я ложусь, натягиваю одеяло на голову. Это уже не помогает. Сегодня кто-нибудь будет повешен. Он знает об этом. К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему рот, чтобы не кричал. А может быть, он не сопротивляется, позволяет связать себе руки и надеть рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как его хватает палач, смотрят на его предсмертные судороги и, может быть, циническими словами провожают его, когда зарывают труп, как зарывают падаль…»
Он полагал, что нет оснований быть снисходительным к тем, кто держал его и его единомышленников на каторге. Тем более в годы Гражданской войны. В борьбе не на жизнь, а на смерть он не считал себя связанным какими-то нормами морали. Это одна из причин, объясняющих, почему на посту главы ведомства госбезопасности Дзержинский был жесток и беспощаден.
Он сидел бы в тюрьмах вечно, но его, как и других политических заключенных, освободила Февральская революция. 18 марта 1917 года он писал жене из Москвы:
«Уже несколько дней я отдыхаю почти в деревне, в Сокольниках, так как впечатления и горячка первых дней свободы и революции были слишком сильны, и мои нервы, ослабленные столькими годами тюремной тишины, не выдержали возложенной на них нагрузки. Я немного захворал, но сейчас, после нескольких дней отдыха в постели, лихорадка совершенно прошла, и я чувствую себя вполне хорошо. Врач также не нашел ничего опасного, и, вероятно, не позже чем через неделю я вернусь опять к жизни…»
Дзержинский участвовал в историческом заседании ЦК партии большевиков 10 октября 1917 года в Петрограде, где было принято решение о подготовке вооруженного восстания. Он предложил «создать для политического руководства на ближайшее время политическое бюро из членов ЦК». Идея Дзержинского понравилась: политбюро существовало до августа 1991 года. А в декабре Дзержинский получил свое главное задание — сформировать и возглавить ВЧК.
Почему выбрали именно его?
Наверное, исходили из того, что он человек надежный, неподкупный, равнодушный к материальным благам. Его считали аскетом, поражались его целеустремленности и принципиальности. При всей его порывистости и эмоциональности он старался обуздывать свою натуру.
После побега из ссылки записал в дневнике: «Жизнь такова, что требует, чтобы мы преодолели наши чувства и подчинили их холодному рассудку».
Были у него очевидный интерес к следственной работе и испепеляющая ненависть к предателям. В тюремной камере пометил в дневнике:
«Все сидящие рядом со мной попались из-за предательства… Шпионов действительно много. Здесь так часто сменяют товарищей по камере (редко кто сидит один, большинство сидят по два человека, а есть камеры, в которых сидят по трое и больше), что цель этого становится очевидной: дать возможность неразоблаченным шпикам узнать как можно больше. Несколько дней тому назад я увидел в окно бесспорно уличенного в провокации на прогулке с вновь прибывшим из провинции. Я крикнул в окно: “Товарищ! Гуляющий с тобой — известный мерзавец, провокатор!”».
Еще в дореволюционные годы Дзержинскому товарищи по партии доверяли выявлять среди большевиков провокаторов, внедренных полицией. Он вел следствие методично и почти профессионально.
«На третий или четвертый день после Февральской революции на трибуну пробрался исхудалый, бледный человек, — вспоминал Вацлав Сольский, член Минского Совета рабочих и солдатских депутатов. — Он сказал: “Моя фамилия Дзержинский. Я только что из тюрьмы”… Дзержинский говорил, что для революционера не существует вообще объективной честности: революция исключает всякий объективизм. То, что в одних условиях считается честным, — нечестно в других, а для революционеров честно только то, что ведет к цели».
С началом Первой мировой войны в Российской империи ввели сухой закон — императорским указом от 18 июля 1914 года. Временное правительство 27 марта 1917 года подтвердило запрет на «продажу для питьевого употребления крепких напитков и спиртосодержащих веществ». Но в Гражданскую войну недостатка в спиртном не было. Помимо шустовского коньяка пили политуру, кишмишевку, самогонку, вообще всё, что попадалось под руку. Алкоголем — единственный доступный в ту пору транквилизатор — снимали тревогу и беспокойство, говоря современным языком, стресс. Не помогало!