И, наконец, любые активные и пассивные действия России в Афганистане нуждаются в корректном, выстроенном с учетом ошибок советской кампании информационном сопровождении. В противном случае они не будут служить антитеррори-стическим целям, а, напротив, сделают Россию заложницей глобальной афганской «игры» и полем новых экстремистских атак.
Заключение
Разнообразие «восточных» сюжетов, ставших предметом пристального изучения, описания и воздействия со стороны отечественных спецслужб в XX в., тем нс менее имеет ряд устойчивых, переходящих из века в век форм и ориентально-управленческих предпочтений. Зародившиеся еще в XVIII–XIX вв. под влиянием школы европейского ориентализма и собственного негативного опыта взаимодействия с представителями нерусской элиты опасения в отношении народов России, исповедующих ислам, на рубеже XIX–XX вв. перешли в твердую уверенность в антигосударственном характере любых форм общественно-политической активности т. и. мусульманских народов Российской империи. «Исламский вопрос» в практике работы губернских жандармских управлений де-факто свелся к постоянному поиску внутреннего и внешнего врага, подстрекающего мусульманское население к объединению на национальной (т. и. пантюркизм) и религиозной (т. и. панисламизм) почве.
Накопление информации советскими спецслужбами, ее логическое обобщение и соответствующая экстраполяция в партийные структуры в «угрожающем» интересам центра контексте началась в регионах фактически с момента создания местных органов ВЧК, а к концу 1920-х годов обрела сравнительно законченный вид. На всех «восточных окраинах» органы контрразведки решали своеобразную задачу социального конструирования — выявления про- и антибольшевистски настроенных лиц и организаций. Им нужно было не только определить объект воздействия и конкретных потенциальных и реальных противников новой власти, но и выявить систему связей, в идеале — с единым «контрреволюционным» центром (центрами) внутри страны и за рубежом.
Продолжая линию, выстроенную российским МВД, курировавший тему национально-религиозной контрреволюции в «мусульманских» ареалах страны Восточный отдел ГПУ-ОГПУ (равно как и его европейские коллеги) рассматривал т. н. панисламистское и пантюркистскос движение как результат совместной антигосударственной деятельности внутренних и внешних сил. Общим для непримиримых оппонентов — имперских и раннесоветских — было и то, что они представляли мусульманское население стран Ближнего и Среднего Востока как фанатически настроенную, полуцивилизованную и неразделимую массу, слабо способную к политическому самоопределению и самоуправлению, потому постоянно нуждающуюся в пастырской поддержке извне.
Неприятие советскими контрразведчиками на данном историческом этапе профессиональных наработок царских жандармских и охранных подразделений тем не менее не означало рождения принципиально иных моделей, объясняющих логику деятельности национальной интеллигенции и широких слоев населения. «Панисламистскими» могли именоваться стремления местной элиты к национальному объединению в пику большевистским идеям национального размежевания под началом единого центра, а также интерес и симпатии к Турции. Новации коснулись лишь усиления социально-экономической составляющей данного анализа: не всегда удачных попыток трактовать общественные процессы через марксистскую призму борьбы классов. В остальном мы имеем дело с тем же комплексом представлений, будораживших умы имперской разведки и контрразведки в конце XIX — начале XX вв.
Особенно явно это раскрывается на материалах Северного Кавказа, когда разворачивавшееся после 1917 года сопротивление новому режиму получало различные политические ярлыки: от «политического бандитизма» до «восточной националистической контрреволюции» и «панисламистских» устремлений национально-религиозных лидеров. Под «панисламизмом» на Северном Кавказе ОГПУ понимало «религиозную воинственность», поддерживаемую духовными лидерами чеченского, дагестанского народов, и активизацию идейно-пропагандистских и военно-организационных связей элиты с Турцией.