P. S.
В самые последние годы в интеллектуальной российской печати появился новый антиисторизм и новый Герцен.
Антиисторизм оценивается по–разному. Так, Сергей Козлов в 2001 году, представляя читателю методологию «нового историзма» в гуманитарных науках, со скорбью пишет об «отчуждении от истории» в российском обществе как о «синдроме», связанном с «усталостью старших поколений, накопившейся за двенадцать лет лихорадочного «бытия–в–истории» и с вхождением в жизнь первого постсоветского поколения» [68]. Илья Калинин, по канве «Рассказов и снов» Александра Пятигорского, пишет в 2001 году о пробуждении от посттравматического «кошмара Истории»; он описывает историю в тех же гегелевских категориях, но оценивает такой историзм негативно: рассказы Пятигорского служат «пробуждению от кошмара Истории, субстанцивировавшейся в сознании тех, для кого допросы, лагеря и война прошли под знаком уверенности в том, что они были активными участниками или жертвами общего и объективного исторического процесса» [69].
Новые интерпретации образа Герцена делают его образ пригодным для символического использования в постсоветском быту XXI века. Таков Герцен — не революционер–социалист, а почти что либерал, и притом последователь философии истории, противоположной гегельянско–марксистскому детерминизму и теории прогресса. Такой образ Герцена создается с помощью метафор, заимствованных из знаменитого «разговора на палубе» в книге «С того берега» и из созвучной ему главы «Роберт Оуэн» в шестой части «Былого и дум», которая цитируется сегодня не реже, чем в советские годы цитировались слова о «человеке, случайно попавшемся на дороге истории»: это слова о том, что «ни природа, ни история никуда не идут» — о человеке, который «вырастает тем, что понял свое положение, в рулевого, который гордо рассекает волны своей лодкой», и т. п. Вместе с альтернативным Герценом в обиход входят, в роли культурных героев, и другие исследователи Герцена, такие, как Густав Шпет, ницшеанизировавший Герцена, или Исайя Берлин, сделавший из Герцена европейского либерала [70]. Как и образ Герцена, который вдохновлял современников Сталина, постсоветский Герцен служит очередным историческим и психологическим задачам интеллектуального сообщества.
Новый Герцен и новый антиисторизм — это из истории сегодняшнего дня, и историку уместно будет оставить рассмотрение этой темы на завтра. Сегодня же я хотела представить читателю размышления об истории вчерашнего дня — об уже устоявшемся моменте сознания, эмоциональная сила которого питается волнами десталинизации; это линия «Гинзбург — Герцен — Гегель».
Примечания
1 Об этой мемуаристике см.: Paperno I. Personal Accounts of the Soviet Experience // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Vol. 3. № 4 (Fall 2002).
2 См., например: Weintraub K. Autobiography and Historical Consciousness // Critical Inquiry (June 1975). На русском материале: Тартаковский А. Г. Русская мемуаристика и историческое сознание XIX века. М.: Археографический центр, 1997.
3 См. предисловие Г. Медведевой — Самойловой к: Самойлов Д. Памятные записки. М.: Вагриус, 2000. С. 9.
4 Вспомним Н. П. Анциферова и его мемуары «Из дум о былом» (написанные между 1945 и 1954 гг.) (М.: Феникс, 1992). Анциферов, который работал над архивом Герцена и над «Летописью жизни и творчества Герцена», склонен был проецировать свою жизнь на жизнь Герцена. Нина Перлина (которая обратила мое внимание на мемуары Анциферова) полагает, что на «Былое и думы» сознательно ориентированы и (еще не опубликованные) многотомные записки Ольги Фрейденберг. См.: Perlina N. Olga Freidenberg’s Works and Days. Bloomington, Indiana: Slavica, 2002. P. 6.
5 Катанян В. Распечатанная бутылка. Нижний Новгород: Деком, 1999. С. 7 (курсив в оригинале). Катанян цитирует предисловие Герцена к четвертой части (1855).
6 Антокольский П. Дневник, 1964–1968. СПб.: Изд. Пушкинского фонда, 2002. С. 88.