— Да кто он, черт тя дери! — озлился Денис Иванович.
— Кто, кто… Може, сам Захар тюкает… — понижая голос до шепота, знобко выдохнул дедок.
— Тьфу! — сплюнул Денис Иванович.
— Его подчерк. Слышь, легкость-то руки какая. Не работает, а благовест вызванивает…
— Спятил ты, что ли?
— Помер-то он прямо за работою… Разрыв сердца вышел. Говорят, осколок от войны близко к сердцу сидел… Прибежали — он лежит замертво, а сошник от культиватора еще на земле дымится. Вот как довелось помереть человеку!
— Человеком был — человеком и помер, — сказал Денис Иванович.
— Вот я и говорю: восстал Захар с погоста за незаконченным делом.
— Однако ты хватил сегодня, — сказал с досадливой укоризной Денис Иванович. — Зря я тебе подливал рябиновки.
— Ты меня хмелем не попрекай… Кузня без него совсем осиротелая осталась. Никакого ни стука, ни грюка не слыхать. Никто его дела не подхватил… Вот он, может, и поднялся… Забота человека одолела…
— Ну это ты… того… — буркнул Денис Иванович, однако стук молотка в темном осеннем поле — ни луны, ни просяного зернышка в небе — показался ему странным и даже стал раздражать своей реальностью, на которую не приходило никакого объяснения.
— Гм, — сказал Денис Иванович так, как сказал бы в его положении норовистый бык, увидевший на дороге красную тряпку. Как человек, не терпящий никаких загадок, он добавил со всей решительностью: — А вот мы сейчас поглядим!
Денис Иванович сошел с мостика и направился в темный проулок, что резал Серпилки поперек и выводил в поле.
Квадрат, однако, замешкался на мостике.
— Денис Иванович, — позвал он. — А может, не надо мешать? Пусть себе тюкает…
— А вот мы разберемся! — упрямо твердил в темноте проулка Денис Иванович.
— Погодь, можа, народ шумнуть?
— Нечего тут. Тебе лишь бы шуметь. Идем, говорю!
Дедку, возбудившему себя всякими предположениями, очень уж захотелось в теплую хату, но, поборов в себе такое желание, он все-таки спустился с мостка и сторожко последовал за Денисом Ивановичем, для верности окликая:
— Идешь, Денис Иваныч?
— Да иду. Где ты там?
— Я к тому, что… Идешь ли?
3
Выйдя за сады и чувствуя, что теряет последнюю связь с Серпилками, уютно пахнущими в темноте теплыми, настоянными хлевами, дедок остановился, пяля глаза в черную пустоту, в то место, где должна была стоять кузница. Но строение совсем не проглядывалось, будто его вовсе и не было. Зато с еще большей явственностью, обдавшей дедка колючим холодом, доносилось это таинственное «дон-дон-дилинь…». Он даже уловил носом запах того самого дыма со сладковатой тухлинкой, который при живом Захаре Папкове полевой ветер доносил до Серпилок. И уже рисовалось ему, как в закопченном нутре брошенной кузни молчаливо и сосредоточенно стучит молотком Захар и на его лбу, перехваченном тесемкой, красным взблеском играет отсвет горнила… Но впереди упрямо крошили зяблевые комья сапоги Дениса Ивановича, и дед Доня, окликнув еще раз председателя, побежал за ним мелкой трусцой.
Между тем стук молотка в кузнице прекратился. Теперь они шли к чему-то, безмолвно затаившемуся в ночи.
— Денис… — негромко позвал Квадрат.
— Чего?
— Бегишь-то больно швыдко… Погодь…
Денис Иванович приостановился.
— Угораздил ты меня, ей-богу.
Денис Иванович не отвечал.
— Настырный ты… ужасть! Тюкает, ну и пусть себе тюкает…
Сошлись вместе, постояли.
— Затихло что-то… — сказал дедок.
Поле затаилось в глухой осенней неподвижности. Не было даже видно огней деревни, спрятавшейся за садами. Только крепко, свежо пахло нахолодавшей соломой да еще сладким кузнечным дымом.
— Денис… Гля-ка…
— Вижу.
Впереди проступил проем кузнечных ворот, слабо, призрачно подсвеченный изнутри.
— Пошли, — твердо сказал Денис Иванович.
— Ты, Денис, как хочешь, а я тут постою…
Денис Иванович фыркнул и пошел один. Было слышно, как сердито и упрямо топали его сапоги. Через некоторое время черная коренастая фигура Дениса Ивановича замаячила в освещенных воротах и исчезла в глубине кузницы.
Прошли долгие минуты тишины и безвестности. Дед Квадрат, онемев и напрягшись, готовый задать стрекача, ожидал, что вот-вот в кузнице что-то загремит, рухнет, Денис Иванович выскочит опрометью, а вослед ему полетят лемехи и раскаленное железо. Но время шло, ничего не обваливалось, а Денис Иванович исчез, будто вошел в преисподнюю. Мелко покрестив кадык щепотью, дедок прокрался к воротам и, прячась за створкой, заглянул вовнутрь.
На столбе, подпиравшем кровельную матицу, висела керосиновая коптилка — пузырек с кружалкой сырой картошки, сквозь который был продернут ватный фитиль. Красновато-дымный шнур огня и копоти ронял тусклый и ломкий свет в закопченную темноту кузницы. В горне среди шлака малиновым пятном догорал, остывая, уголь… Денис Иванович стоял у наковальни и, оттопырив губы в тусклом серебре усов, задумчиво вертел в руках какую-то железяку, и по тому, как он ее перекидывал из ладони в ладонь, будто печеную картошку, было видно, что железяка эта еще не совсем остыла.
— Денис Иваныч… — окликнул из-за створки ворот дедок.
— Ну?
— Никого… нетути?
Денис Иванович не ответил, продолжая вертеть в руках поковку.
— А ведь уголья в горне горят… Стало быть, кто-то…
Тут рот Квадрата онемел и остался раскрытым, будто в него вставили распорку.
В углу, за тесовым сундуком, в который старый кузнец Захар складывал свой инструмент, дедок узрел чьи-то ноги, обутые в стоптанные кирзовые сапоги. Даже пупырышки разглядел на подошвах.
— У-у… у-у… — произнес дедок и вытянул трясущийся палец в сторону ящика. — У-у…
Денис Иванович, сощурясь, склонив голову набок, долго глядел на торчащие головки сапог, потом подошел к сундуку, запустил за него короткопалую руку и вытащил на свет за балахонистый ватник насмерть перепуганного и по-кутячьи обмякшего мальчонку.
— Ты кто такой? — спросил он.
— М-Митька я… — захныкал малец и заслонил свою треугольную, с остреньким подбородком и широким лбом рожицу длинным обвислым ватным рукавом.
— Какой такой Митька?
— Это Агашки сорванец! — тотчас взъерепененным воробьем залетел в кузницу Квадрат. — Агашки проулочной, у которой грушу молоньей расшибло… Ах ты, чирий подштанниковый. Это ты тюкал? Я т-те…
Дедок проворно ухватил оттопыренное Митькино ухо и стал его накручивать, как если бы это была ручка сельсоветского телефона.
— Я т-те покажу, разбулдяй сыромятный, как народ смущать! Люди Октябрьскую революцию собрались отмечать, а он, стервец, тюкает… Я т-те потюкаю…
— Это не я-а-а! — заголосил мальчонка. — Я только мехи качал… Это все Аполошка…
— Я и Аполошке ухи накручу!
— Погоди ты, — отпихнул дедка Денис Иванович. — Сразу и уши откручивать. Аполошка, где ты тут?
— Вылазь немедля! — выкрикнул Квадрат.
— Ну, я… — глухо долетело откуда-то сверху.
С поперечины под самой крышей свесились похожие на утюги солдатские ботинки, из которых торчали портянки, а потом уже заголившиеся мальчишеские ноги. Обметая многолетнюю сажу, с дегтярно-черной матицы спустился неуклюже-длинный, вислоплечий Аполошка, старший Митькин брат. Конфузливо подшмыгивая носом, Аполошка уставился себе под ноги. Большой вислый нос его был покрыт угольной копотью.
Денис Иванович с любопытством и даже как будто с удивлением оглядел ребятишек.
— Чистые сапустаты! — подсказал дед Квадрат.
— Погоди, не лотоши, — поморщился Денис Иванович и спросил Аполошку, повертев перед его закопченным носом найденной на наковальне железякой:
— Ты ковал?
— Я… — отворачиваясь, сознался Аполошка.
— Это что ж такое будет?
Аполошка промолчал.
— Это дышляк, — сказал за него малец.
— Что за дышляк?
— Это что колеса вертит, — быстро заговорил Митька, заблестев непросохшими глазами. — Мы тут паровоз делали. И все обратно положим, как было…