Даже волки здешние бесстыдные — как пристанут, не найти избавления. Прошлой зимой киномеханик районный всю ночь на телеграфном столбе просидел. Хорошо сказать еще — просидел… И Алхо понесся…
…Сначала Гикор нашел мешочек с мацуном, потом нащупал под ногами брезент. Вдалеке маячила красная собака, а Алхо не было нигде. Вышедшая навстречу старуха сказала, что да, видела лошадь, синюю, и куры были на ней переброшены, но потом выяснилось — вчера видела. Гикор поглядел кругом — не было Алхо. Обратно идти Гикор не решался, боялся нарваться на красную собаку. Он вдруг вспомнил, как много лет назад, молодыми еще были, приехали они в эти края пшеницу покупать. На рассвете спешились — передохнуть немного. Слезли с лошади, и вдруг Акоп говорит: змея! Вскочил Гикор на лошадь, только и видели его. Потом остановился перевести дух — оглянулся, стоят друзья, за животы держатся, хохочут. Прозвали его тогда Всадником. Потом, во время войны, когда он словчил — сына от армии освободил, женщины прозвали его лисицей. Лисица Гикор.
С низким ревом пролетел самолет. Говорят, за два часа долетает до Москвы. А в тридцать девятом они с Левоном шесть суток в поезде ехали. Как сегодня помнит, Левон в Кремле подошел к колоколу, Царь-колокол назывался, большой, потрогал его, поглядел на блестящие купола и говорит: «А ведь неделю назад в Цмакуте были, Гикор».
…Алхо все не было. Быстро надвигались сумерки. Гикор решил: одну из коров, всех овец и лошадь продает, выручку и те, что в сберкассе лежат, дает живущему в Кировакане сыну своему Генрику, тот строит за год дом для отца с матерью, и переезжает Гикор в Ки-ро-ва-кан… «Плевать на деревню, хватит…» Гикор нагнулся — поднял мешок с сыром, — да, сыр изрядно помялся, покрошился, черт. И когда он снова стал выглядывать в темноте Алхо, не решаясь идти обратно, перед ним вырос Симон, тот самый, у которого Гикор должен был взять пшеницу. Симон стоял в поле перед Гикором и смеялся.
— Айта… Айта, а я думаю, куда человек задевался, сбросила его с себя лошадь, думаю… Ты что, заснул на ней, что ли… а-ха-а…
— Пришла лошадь?
— Да давно уже.
— Прямо к тебе?
— Ну да, пришла и стала во дворе. А мы-то думаем, чья лошадь, потом смотрим, нет, не уходит — к нам пришла, вспомнили, что ты раз на ней приезжал, а-ха-ха…
— Понеслась, окаянная, от собаки побежала… Сыр весь побился… А куры на ней были?
— Были, были.
— Для вас привез, с гор. Хлеб, я вижу, в этом году хороший у вас.
— Да, хлеба — хоть завались.
— Для вас мацун привез с гор. Значит, говоришь, пришла и стала во дворе?
— Будто гвоздем прибили — стала и стоит.
— Обязанность у нее такая, — засмеялся Гикор. — Сколько хочешь грузи и отпускай — сама придет в Цмакут, прямиком ко мне…
В первую зиму войны Гикор прокормил картофелем жену и пятерых ребятишек Симона, в сарае у него жили. И еще одни жили, в подвале, теперь говорят, в Ереване, большую должность занимают, дочка их вроде бы доцент в институте. Стоит их как-нибудь разыскать, пригодится.
Да, село здесь большое и тесное, дома чуть не друг на друге сидят. Тут если приусадебный участок 1300 метров, то столько он и занимает площади, и ничуть не больше. Сельсовет здесь истинно сельсовет. Споры разрешает, тяжбы; девушки тут, случается, беременеют до свадьбы, — нет, сельсовет тут на месте. Парни тут, наверное, умеют косить, но не косят; надевают новые, из магазина, костюмы, стоят возле клуба, переглядываются, покуривают. А председатель на них не покрикивает, потому что в крике есть какая-то домашность, что ли, а тут слишком большое село для этого. В годы войны голод первым делом в такое село приходит, потом уже в город, потому что здесь не существует того порядка и дисциплины, что в городе, и нет того изобилия, которое в маленьком селе. Да, это именно так, на улицах здесь можно увидеть толстых мужчин — сидят играют в нарды, дождь пойдет — домой переходят, там игру продолжают. А в Цмакуте с дождем вместе поднимается тревога за сено. Гикор решил — нет, не переедет в город, — ночью под окном у тебя будет петь пьяный сапожник с ножом в руках, а утром узнаешь, что зарезали ночного сторожа на соседней улице. И жить-то осталось каких-нибудь десять — пятнадцать лет. Гикор проживет их в Цмакуте, умрет — похоронят рядом с Адамом, Мовсесом, дедом Гикором, Сааком, обок с Ладо.
В селе говорил громкоговоритель.
— Спокойный у вас народ, — сказал лисица Гикор.
— Чего же ему неспокойным быть?
— Я не про то, — Гикор даже остановился, — в нарды вон играете.
Возле клуба, магазина и конторы было столько народу, что не понять было, кто тут главный, а кто — так. И одеты все были — выряжены.
Громкоговоритель висел над конторой. Но сказать, чтобы эти люди концерт слушали, — нет, нельзя было. Может быть, они стояли вот так и раздумывали над чем-то? Но нет же, не очень-то тутошний народ любит думать. Гикор узнал их за войну, хорошо узнал, изучил прямо. Да и изучать-то там было нечего, все и так было ясно. Эти люди всю войну так провели; ели картошку — ложились, спали. Была картошка — ели, не бывало картошки — сидели ждали, пока будет. А откуда она, эта картошка, и как она достается — это их не касалось, нет. Мир большой, бог подаст.
— Симон… — сказал Гикор, — у вас правда с хлебом хорошо или ты шутки шутишь?
— У меня одного только тонны три найдется.
— Слушай, да кто же это ваши поля косит, не пойму я.
— Комбайн.
И Гикор усмехнулся:
— Ай да комбайн! Молодец комбайн!
Мимо них промчался-протрещал мотоцикл, три мрачных парня на седле.
— Жизнь изменилась, — сказал Гикор, — раньше десять пудов зерна были десять пудов зерна, и ни подарить ты их не мог, ни принять. Но вот, — защебетал Гикор, — что уж тут поделаешь, что у нас плохой хлеб родится, а ваш до того хорош, что попробуешь раз — другого в рот не возьмешь.
Навстречу им шла девушка, по виду городская, серьезная, и ты тут же думал, что под мышкой у тебя грязный брезент, а в руках мокрый вонючий мешок. Но промчался снова мотоцикл с парнями. И самый крайний из них перевесился и шлепнул девушку по заду. И они уехали, не засмеялись даже сами. А девушка не разгневалась, не возмутилась. Да, господи, не удивилась! И Симон тоже шел, как будто ничего и не случилось.
— Вуэй… — И Гикор понял, что в городе его сын Генрик тоже может… — Вуэ-э-эй… — Город полон женщин, ты их всех не знаешь, не знаешь, кто чья дочка, чья жена, и раз ты всего этого не знаешь, пропадает стыд, ясное дело. — Айта, — сказал Гикор, — Симон, неработающих вроде прибавляется в народе, и вроде бы это на хлебе должно отразиться, а жизнь чем дальше — легче становится, не удивляешься?
— У Симона на доме вырос второй этаж.
— Смотри-ка, — пробормотал Гикор.
Алхо стоял в темноте возле хлева. Не ел ничего, что-то перед ним было брошено наподобие сена, но Алхо вроде был печален. Меньший симоновский отпрыск, мальчишка лет тринадцати, стоял рядом с Алхо и зажигал и гасил карманный фонарик. Радио громко пело, и никто не выключал его. С треском проехал снова мотоцикл.
«Укусила, наверное, собака Алхо, потому грустный», — подумал Гикор.
— Ты кем работаешь? — спросил он у Симона.
— Да кем приходится. Механизатор я.
— То есть как это механизатор? Тракторист?
— Ну да, так примерно, могу трактористом, могу комбайнером…
— А не врешь?
Симон пожал плечами: мол, зачем мне врать тебе? А сын его зажигал в это время фонарик свой в руках, гасил, зажигал-гасил.
— А корова у тебя есть?
— На что мне?
— И в самом деле… лишняя морока… — «Конечно, тебе не хватало еще коровы»… — А масло, а сыр — как с этим?
— Да находится…
— Ну, раз находится… — «Ну и неряшливый народ, ну и народец… И зачем я на тебя во время войны столько картофеля извел, не пойму… „Могу трактористом, комбайнером“… Болтун несчастный!.. Корова ему не нужна…» — Эй, парень, не порть вещь, положи на место!
Сынишка Симона посмотрел на него равнодушно, потом отвернулся и снова стал играть своим фонариком.
— Он что, обижен, бил ты его, что ли? — спросил Гикор у Симона.
— Нет, не бил.
— Ведет себя на манер обиженного, а?