Завидным было положение теоретика Я. И. Френкеля: он не нуждался в материалах и установках, а бумагу, хоть и с трудом, но достать было можно. Капица однажды заметил, что «когда теоретик делает свою работу, то его производственным орудием являются карандаш и бумага, но некоторым и это не нужно. Так, Эйлер, когда ослеп, делал свою работу в уме».
Но все в лаборатории, кроме Френкеля, считали экспериментальную физику превыше всего и, несмотря на трудности, умудрялись проводить довольно сложные опыты, проявляя большую изобретательность, способность делать все собственными руками, не рассчитывая на какую–либо помощь со стороны. Капица, как и его друзья–экспериментаторы, развил в себе эту способность. В дальнейшем сравнительно скромные возможности Кавендишской лаборатории способствовали тому, что Петр Леонидович достиг подлинного совершенства в изготовлении экспериментальных установок. Сам мастер, он научился высоко ценить труд других мастеров и восхищаться им.
Френкель, считавшийся самым эрудированным участником семинара, выступал большей частью с изложением новейших теоретических открытий. В то время сенсационные работы Резерфорда и Бора по строению атома вызывали исключительный интерес у физиков. Капица, конечно, не мог предполагать, что ему предстоит работать в непосредственной близости с Резерфордом — этим великим ученым, создавшим первую ядерную модель атома.
Наряду с открытиями Эрнеста Резерфорда в Манчестерском университете большое внимание привлекали работы Марии Склодовской–Кюри в Институте радия в Париже. Это было время революционных открытий в физике, совершенно преобразивших эту науку. Создавались основы современной ядерной физики, квантовой теории, физики твердого тела, теории относительности, астрофизики и т. д. Резерфорд закончил знаменитые опыты по расщеплению ядра, т. е. открыл возможность осуществления в определенных условиях ядерных реакций. В 1920 году он предсказал существование в ядре нейтральных частиц, позднее обнаруженных экспериментально его учеником Джеймсом Чедвиком и названных нейтронами. Открытие Чедвика повлекло за собой овладение атомной энергией.
В ноябре 1920 года Иоффе был единогласно избран действительным членом Российской академии наук. Теперь у него стало больше возможностей для научно–организационной деятельности, и в первую очередь для налаживания научно–исследовательской работы и международных научных связей, которые он считал очень важными для развития науки в молодой Советской стране.
Отзыв о научных трудах Иоффе в связи с выдвижением его кандидатуры в академики составлял по поручению академии будущий тесть Капицы по второму браку академик Алексей Николаевич Крылов. В воспоминаниях А. Н. Крылова есть несколько строк о последнем этапе баллотировки кандидатуры А. Ф. Иоффе (выборы были трехступенчатыми, с тайным голосованием). Заседание проходило в малом конференц–зале Академии наук. Иоффе находился в соседней комнате. Его могли вызвать для какой–нибудь справки или ответа на вопрос. В тот ноябрьский вечер, по свидетельству Крылова, дул норд–вест с мокрым снегом. Трамваи не ходили, освещения не было. Утром была хорошая погода, и Иоффе пришел из дому в легком пальто и летних ботинках. После заседания Иоффе пришлось бы идти домой в Политехнический институт пешком по непролазной слякоти 12 верст. Крылов жил недалеко от академии, на Каменноостровском (ныне Кировском) проспекте. Он пригласил Иоффе заночевать у него.
«Придя домой, я увидел, что Иоффе промок и промерз, как говорится, до костей, и сейчас же предложил ему сменить одежду, вытереться и выпить добрую рюмку коньяка, а затем хорошей меры стакан горячего, по морскому рецепту изготовленного пунша. Это была единственная рюмка коньяка и единственный стакан пунша, выпитые Абрамом Федоровичем за всю его жизнь. Но зато это избавило его от вернейшей простуды», — вспоминал Алексей Николаевич.
Кстати, много лет спустя Капица как–то рассказал мне о своей поездке в Париж из Англии в 1925 году с научными целями. Через несколько дней после его прибытия во французскую столицу туда же из Берлина приехали Френкель с женой, Иоффе и Крылов.
Однажды на Монмартре к Петру Леонидовичу подошли молодые люди, которых в Париже называли «ночными гидами», и стали предлагать ему посетить ночной клуб, куда они соглашались проводить его за весьма скромное вознаграждение. Указывая на идущего чуть впереди Иоффе, Капица сказал: «Месье, вон мой папа. Спросите его. Если он разрешит, то я, разумеется, с огромным удовольствием пойду с вами». Не подозревая подвоха, молодые люди обратились к Абраму Федоровичу: «Не разрешит ли месье своему сыну посетить лучший ночной клуб Парижа? Молодому человеку там очень понравится». Иоффе серьезно покачал головой: «К сожалению, юноши, я не могу ему разрешить этого. Это противоречит принципам любящего отца и, пожалуй, было бы чересчур много для моего скромного сыночка».
Происшествие в Париже стало известно сотрудникам физико–технического института. С тех пор за Иоффе закрепилось прозвище «папа», которое он смиренно терпел всю жизнь.
В своих воспоминаниях академик Иван Васильевич Обреимов рисует Иоффе как жизнерадостного, аккуратно и со вкусом одетого, всегда тщательно выбритого, интересного и остроумного собеседника, мастера на краткие ответы. Интеллигентность Иоффе проявлялась буквально во всем. Например, он очень любил и понимал музыку, хорошо знал классическую и современную литературу.
И. В. Обреимов вспоминал о трудных временах 1919—1920 годов: «Мы ходили по осенней слякоти без галош, с мокрыми ногами, жили в холодных квартирах, продукты получали по карточкам — иными словами, голодали. И на этом фоне у наших руководителей (в частности, у А. Ф. Иоффе) была непоколебимая уверенность в успехе революции, прочности Советской власти и в том, что со временем культура будет расти».
А. Ф. Иоффе удалось организовать для советских физиков заграничную командировку в Германию и Англию с целью закупки необходимых физических и электротехнических приборов и лабораторного оборудования, а также научной литературы. По рекомендации Иоффе в командировку должен был вместе с ним поехать и Капица. За границу отправлялись также кораблестроитель и механик А. Н. Крылов и оптик Д. С. Рождественский. Нарком просвещения А. В. Луначарский считал, что в распоряжении выезжающих за границу ученых должна быть значительная сумма в валюте. Луначарский рассказал о предстоящей командировке В. И. Ленину и получил полную поддержку. Ленин позвонил заместителю народного комиссара внешней торговли и распорядился выделить для группы Иоффе крупное ассигнование в иностранной валюте.
Получив заграничный паспорт, Иоффе 12 февраля 1921 года выехал в Эстонию, откуда должен был продолжить путь в Германию и Англию. Оформление ассигнований задерживалось на неопределенный срок. Неизвестно было также, когда Иоффе удастся выехать из Эстонии в Германию. Из–за трудностей получения германской визы пришлось сидеть в Ревеле (Таллине) в таком же томительном ожидании, какое впоследствии пережил и Капица.
В Берлине Иоффе начал хлопотать о визе для Капицы, о чем он сообщил в письме от 12 апреля 1921 года, заметив, что другие члены группы командированных уже присоединились к нему.
В апреле Капица получил заграничный паспорт и выехал в Ревель. Он уезжал в подавленном состоянии: незадолго до этого он пережил огромное горе–похоронил жену и двух маленьких сыновей.
В мае 1921 года Капица приехал в Англию, а в начале июня уже встречал Иоффе, прибывающего на пароходе из Гамбурга в Лондон.
Дальнейшие письма Иоффе в Петроград свидетельствовали о его оживленной деятельности, в том числе связанной с устройством Капицы в лабораторию Резерфорда.
Капица попал в лабораторию Резерфорда. Ровно через 50 лет Петр Леонидович скажет о Резерфорде: «Я много обязан ему и его доброму отношению ко мне».
Через год после поступления в Кавендишскую лабораторию, в июле 1922 года, Петр Леонидович писал матери:
«Я попробую в общих чертах осветить тебе мое положение. Представь себе молодого человека, приезжающего во всемирно известную лабораторию, находящуюся при университете, самом аристократическом, консервативном в Англии, где обучаются королевские дети. И вот в этот университет принимается этот молодой человек, никому не известный, плохо говорящий по–английски и имеющий советский паспорт. Почему его приняли? Я до сих пор этого не знаю. Я как–то спросил об этом Резерфорда. Он расхохотался и сказал: «Я сам был удивлен, когда согласился вас принять, но, во всяком случае, я очень рад, что сделал это…»