– Но такой яичницы ты там не ел? Сознайся!
– Сознаюсь! О такой яичнице я мечтал два года! Каждое утро, когда я зачеркивал масло, я приближал к себе миг, когда смогу ее съесть в условиях нашей кухни!..
– Да, тогда ты мечтал о доме, – говорю я. И умолкаю. Нет, ни слова о вчерашнем! Возможно, это его удивляет. Ну что ж, вчера он удивил меня. Так удивил, что я всю ночь не могла уснуть!..
По утрам он зачеркивал масло. Кто-то из остряков подсчитал, сколько за два года службы солдат должен съесть масла. Проглотив свою порцию, они зачеркивали в самодельном календарике очередную цифру. Эта игра особенно утешала салаг-первогодков в первые месяцы службы в армии. Салага, Солобон, Салапет, Чижик – насмешливо-нежные прозвища новобранцев. Год прослужил, и ты уже на полпути к дому. Ты уже не Салапет какой-нибудь, а Шнурок, Черпак, Фазан!.. И служить тебе веселее. Но дни идут, и вот ты уже Старик, а там и Дед – это уже после того, как опубликован приказ министра обороны об увольнении в запас твоего призыва… Два месяца до гражданки! Нижняя койка в казарме – уважение и почет! И вместе с нетерпеливым желанием увидеть своих, по которым соскучился, легкая грусть – прощание с друзьями по службе…
Я все это знаю из Витькиных писем. Таких откровенных, как мне казалось.
– Ну, я пошел, – говорит он. – Если мне будут звонить, скажи, придет поздно…
– Ты не зайдешь домой после работы? Прямо в институт? – спрашиваю я.
– Еще не знаю, – говорит он. И достает новый свитер – наш с отцом подарок к его возвращению. – Возможно, я на занятия не попаду…
Я смотрю на него. Как он тщательно причесывает перед зеркалом свои вихры. Как придирчиво разглядывает себя, нахмурив брови и придав лицу строгое выражение.
– Что значит – не попадешь? – Я помню свое решение и сдерживаю себя изо всех сил. – Разве это зависит не от тебя? Сегодня четверг!..
– Да, сегодня четверг. А завтра пятница. А послезавтра, как ты сама понимаешь, суб… Чур, не драться!..
Я делаю вид, что хочу бросить в него табуреткой, и он выскакивает за дверь. Сейчас он промелькнет во дворе и скроется в арке ворот. На весь долгий день, до позднего вечера…
Нет, надо что-то предпринимать! И как можно скорее!..
Я брожу по дому в своих термических бигуди. Скоро и мне на работу. Может быть, там хоть слегка отвлекусь со своими милыми крошками!.. Эти детки соскучиться не дадут. В прошлый раз я велела им сочинить предложение, где бы часто встречалась буква «ж». И третьеклассница Аня Еголина тут же мне выдала: «Мужчины не могут жить без женщин»…
Надо собрать родню и друзей, устроить совет! Друзья у нас есть, а вот с родней не густо. У Бориса всего лишь брат и тетя, у меня вообще никого. Если бы у меня был брат! Когда мне трудно, я всегда вспоминаю о том, что у меня был брат!.. Мой Коля!..
Он лежит в братской могиле на берегу Донца. На мраморной доске обелиска его имя стоит первым, потому что он гвардии лейтенант, а остальные восемнадцать – сержанты и рядовые.
Когда он погиб, ему было как сейчас Витьке!..
Они ушли в один день – мой папа и брат. Тот день я запомнила на всю жизнь – шестнадцатое июля… И оба погибли. Сначала отец. Мы о нем ничего не знали. Просто от него не стало вестей. Но я продолжала ему писать. Мне было тринадцать лет, я упорно ждала ответа. И ответ пришел.
Наверху сложенного вдвое листка простым карандашом было написано самое это слово – как заглавие.
Ответ«дорогая доченька Я письменосец этого баталиона но я недавно в нем нахожусь Я вашего Папу не захватил его у полку нет и я не знаю по кокой причине его нет вы сделайте запрос этого полка начальника штаба вам ответят верно
затем досвидания письменосец Алексеенко Захар Савельевич с 1896 года».Получив этот «Ответ», я утешилась, повеселела. Я была уверена, что отца перевели в другой полк и скоро он нам напишет!.. И только спустя много лет, повзрослев, я поняла, что, назвав меня «дорогая доченька», фронтовой почтальон Алексеенко уже все знал.
Его «Ответ» я храню вместе с извещением о смерти брата – официальным документом, похоронкой, как горько окрестили эту бумагу. Она начиналась словами: «Ваш сын…» Почтальонша Дуся вручила мне ее под расписку в голубой, погожий сентябрьский день сорок третьего года. Все были на полевых работах, а я не пошла – болела. Должно быть, я стала очень белой. Дуся накапала мне каких-то капель и дала выпить. Она носила их с собой, в почтовой сумке.
Потом мы сидели вдвоем на высоком деревянном крыльце и плакали.
С крыльца видна была Волга в мелкой ряби осенних волн.
– Ты думаешь, мне их легко носить? – спросила Дуся, сморкаясь. – Меня уже люди боятся. Мимо пройду, аж перекрестятся…