Я прошелся по галерее, присматриваясь к экспонатам. Стало быть, он ходил вокруг гигантской гусеницы, любовался. Если незаметно подкрасться сзади, толкнуть… Я подошел к огромной размалеванной гусенице, показал на нее, спросил:
— Тело здесь?
Едва я произнес эти слова, как следователь оживился. Подскочил к игрушке, стал ее трясти.
— Признайтесь сами — не то прикажу разломать вашу дурацкую гусеницу!
Присутствующие возбудились. Следователю дали понять, что если он тронет пятимиллионную игрушку, его ждет тюрьма. Банкир Балабос приплясывал в предвкушении скорой расправы.
— Ломайте! — кричал он следователю, — ломайте! Гений создал великую гусеницу, но вот приходит опричник и крушит искусство!
— Варвар! — сказала Переплюева. — Сталинист!
— Вы, должно быть, разделяете мнение Гитлера, — ехидно заметил Шайзенштейн, — и считаете авангард искусством дегенеративным? Вот так и фашисты губили новое и радикальное!
— Получите разрешение в музее Гугенхейма, — посоветовал министерский работник Потрошилов, — перед вами мировая классика! Это вам не памятник Дзержинскому, эта вещь сделана в соответствии с мировыми стандартами.
— Никому не уходить! Я вернусь через три часа! — Следователь Гена (три года его знаю, ни одного дела еще не раскрыл) стиснул мне руку и умчался.
Следственный эксперимент отложили до вечера, следователь ждал отмашки от руководства, подозреваемые переместились в ресторан, где за бутылкой бордо коротали время. Я же поехал советоваться с Татарниковым, предварительно завернув в магазин. На бордо денег у меня не было — но бордо в данном случае и не приветствовалось. Сергей Ильич жарил яичницу на кухне. Я поставил на стол бутылку водки, присел на табурет и описал Сергею Ильичу конкретный случай. Непросто было объяснить, что именно экспонируется в галерее, я с трудом подбирал слова. Надеюсь, Татарников понял, что это была за гусеница, и какого рода квадраты висели по стенам.
— Значит, квадраты?
— Квадраты, да. А Башлеев пришел на них посмотреть — и пропал.
— Пропал, значит? — спросил Сергей Ильич и аккуратно разбил яйцо о край сковороды.
— Испарился.
— И собака след не взяла? — Бац, второе яйцо разбил.
— Хороший пес, а растерялся.
— Зато вы не растерялись. Обнаружили троянского коня в галерее? — Третье яйцо кокнул, желтых три глазка на сковороде. — Решили, что тело внутри художественного объекта?
— Когда смотрю на выставки нового искусства, всегда думаю: так придумано все, чтобы было удобно трупы прятать. Перевязал ленточкой, бантик на задницу приляпал — вот тебе инсталляция. Хоть в Третьяковке показывай, никто ничего не спросит. И вывозить за рубеж удобно. Скажем, грохнул банкира, куда тело деть — вопрос. А тут как раз выставка в Париже — хоп, соорудил инсталляцию и вперед, пара часов — и уже вдали от русского правосудия. Тут проблема одна — запах.
— И как же думаете справиться?
— Да не волнуйтесь вы за них, Сергей Ильич! Придумают! Египтяне на тысячу лет покойников бальзамировали — и наши деятели как-нибудь на пару недель законсервируют. Прогресс все-таки. Обольют «Шанелью» или черной икрой намажут. У богатых свои фантазии.
— Нефтяная компания Балабоса и Башлеева, кажется, переходит в государственное управление? — спросил Татарников невпопад.
Я кивнул, разлил водку. Татарников снял сковороду с огня и щедрой рукой отвалил мне два глазка из трех — я и спорить не стал, целый день не ел. Там, на Рублевке, разве они накормят? Сергей Ильич поковырял вилкой свою часть яичницы, отхлебнул из граненого стакана и сказал:
— А подозреваемых, так понимаю, четверо?
— Ну и рожи, Сергей Ильич! Поперек себя шире.
И я описал ему Переплюеву, Шайзенштейна, Потрошилова и Балабоса.
— Вы описываете исключительно некрасивых людей.
— Такие будки, Сергей Ильич!
— Вы не находите это странным: некрасивые люди представляют прекрасное?
— Простите, не понимаю.
— Скажем, Леонардо да Винчи или Рафаэль были красивыми людьми. А сегодняшнее искусство представляют некрасивые люди. Значит ли это, что искусство сегодня не вполне искусство?
— Теперь так принято, — сказал я неуверенно. — Многим нравится.
— Вы, я вижу, знаток, — подхватил Татарников. — Может быть, разъясните, почему квадрат одного художника похож на квадрат другого художника? Вот вы, журналист, всегда можете угадать автора?
Я развел руками.
— Любопытный парадокс, не правда ли? — сказал Татарников.
— Что вы имеете в виду?
— Данный тип искусства есть самовыражение личности, более свободное, чем, допустим, у Репина или Рембрандта?
— Разумеется.
— А когда личность выражает себя, она делается совершенно непохожей на другую личность, не правда ли?
— Видимо, так и происходит.
— Тогда почему получилось так, что произведения авторов, которые самовыражаются, похожи друг на друга до неразличимости? А произведения Репина и Рембрандта, которые самовыражаются менее свободно, — совсем не схожи? Может быть, сегодня выражают нечто не вполне выразительное?
— Не понимаю вас.
— Чтобы некое свойство выразить, надо этим свойством обладать. А если нет никаких свойств? Скажем, трудно выразить личность, если нет личности.
— К чему вы это говорите? — Я не мог уследить за его мыслью.
— В истории, голубчик, — Татарников привычно перешел на лекторский тон, — частенько случается так, что явление выдается за свою противоположность. Замечали? Вот, скажите, в чем значение реформ Петра Первого?
— Петр прорубил окно в Европу, принес в Россию западные порядки. — Это даже я знал. В школе я историю не особенно учил — но про реформы Петра сегодня много пишут.
— Вы уверены в своем ответе? Так вот, голубчик, Петр Первый отменил институт престолонаследия, упразднил патриаршество, учинил тотальный контроль государства над религией и окончательно закрепостил крестьянство. Большего произвола, нежели Петр, в русскую государственность никто и не принес — большевики против него дети. Так что до европейских порядков далековато. — Татарников хмыкнул и отхлебнул из граненого стакана.
— Но при чем тут Петр Первый, какая связь?
— А самая непосредственная, голубчик! Историю надо внимательно читать, вот что! Учиться в школе надобно без троек! А всяких шарлатанов и культурологов, извините за выражение, в шею гнать! — Татарников пристукнул ладонью по столу. — А то врут больно много!
Татарникова было легко вывести из себя. Я породу учителей за это и не люблю, но Сергею Ильичу поучения прощал. Поскандалит, успокоится и чего-нибудь дельное присоветует. Я кивнул, плеснул ему еще водочки. Пусть покричит, выпьет, глядишь, его и осенит. — Обратите внимание, голубчик, как много явлений, не соответствующих своему формальному названию. Вот авангард — а мы ведь про авангард говорим, да? — был придуман как социалистическое революционное искусство. А стал обслуживать богатых буржуев. Так?
— Так.
— Пойдем дальше. Предполагается, что культуролог — это тот, у кого есть мысли о культуре. Чиновник — тот, кто блюдет закон. Если эти правила не соблюдаются, общество оказывается в плену фикций. Является ли Шайзенштейн мыслителем? Пожалуй, нет. Является ли Потрошилов честным человеком? Судя по всему, не вполне.
— Подумаешь, Америку открыли! Да, воры. Но ведь все воруют!
— Это не воровство, мой милый. Это система, воспроизводящая фиктивное бытие. Люди не соответствуют профессиональным обязанностям, поскольку смысл их деятельности совершенно иной. Они производят пустоту — и должны пустоту олицетворять.
— Нет, Сергей Ильич! — возразил я. — То, что они делают, — мерзость, но не пустота. Поделки, которые они рекламируют, — это стоит денег. Миллионы платят!
— То есть дают нарезанную бумагу в обмен на намалеванные квадратики. Что именно из этих товаров является настоящим? Искусство — не вполне искусство, красота — не вполне красота, но это потому, что деньги — не вполне деньги.
— Ошибаетесь. Деньги реальные и дают положение в обществе.