— Думаю, нет.
— Так вот, прежде чем сообщить вам свое решение, я хочу, чтобы вы поняли: работа в парикмахерской не так уж проста. Вот Эрих, например, готов слагать об этом песни. Верно, Эрих?
Эрих кивнул, подтверждая, что и впрямь готов слагать песни.
— Приходится рано вставать, нередко поздно ложиться. На долю ученика выпадает уборка помещения. Пока вопросов нет?
Сердце забилось быстрее:
— Никаких.
— Для нас очень важно хорошее обхождение с клиентами. Давно прошли времена, когда парикмахер был просто цирюльником. Теперь ему порой приходится исполнять обязанности исповедника, которому клиенты рассказывают о своих проблемах. Вы следите за мыслью?
— Конечно.
— Отлично. Разумеется, пока я не могу обещать вам место надолго, но мне кажется — а у меня глаз наметанный в том, что касается людей, — при определенных условиях я мог бы вас взять. На испытательный срок, скажем, на месяц?
Я просто потерял дар речи. Не мог даже вымолвить «спасибо».
Шеф снисходительно улыбнулся.
— Вы удивлены?
— Очень.
— Но почему? — поддел он меня. — Такому симпатичному молодому человеку, должно быть, очень просто найти подходящую работу?
— Боюсь, как раз наоборот.
— Как бы там ни было, теперь проблема решена. — Он сделал рукой приглашающий жест. — Если хотите, ваш новый дом будет здесь. Кстати, вам понравился мой салон?
Я огляделся по сторонам, будто только что вошел.
— Очень понравился. Высший класс.
— Отлично. Теперь, когда мы договорились, я расскажу вам поподробнее. Только мне придется сперва задать вам один личный вопрос: вы сами-то человек в принципе толерантный? Ну вы меня понимаете… — Он ткнул пальцем мне в грудь. — Вот там, в глубине души.
— Когда не можешь найти работу, быстро приобретаешь толерантность и смирение.
— Очень неглупо, Вальдемар, очень, очень неглупо. — Он повернулся к ученику, который с любопытством прислушивался к разговору. — Тебе бы кое-чему поучиться у Вальдемара, Эрих.
Он снова повернулся ко мне.
— Речь вот о чем. Наш салон — не просто лучший в городе, он еще и имеет определенную репутацию. И я бы хотел, чтобы вы всячески способствовали поддержанию этой репутации.
— С удовольствием. Сделаю все, что вы скажете, — сказал я.
И вдруг Эрих, тот самый ученик, как-то странно хихикнул. Это прозвучало ужасно. Шеф наградил его строгим взглядом и, будто бы извиняясь, посмотрел на меня. Внезапно лицо его приняло загадочное выражение. Я улыбнулся в ответ и скромно отвел глаза. Взгляд мой упал на зеркало, и я был потрясен, как сильно изменился за прошедшие две недели. Впалые щеки, покрытые редкой щетиной, делали меня похожим скорее на преступника. И уж никак не на француза. Скорее на человека, который от отчаянья изображает француза, чтоб только получить работу. В мою голову закралось подозрение — неужели он не понял, что я никакой не француз? А что если он с самого начала нарочно разыгрывал из себя простачка? Почему, несмотря ни на что, он все же решил меня взять? И к чему все эти разговоры о толерантности и особой репутации? Что-то здесь не так. Взгляд мой упал на ученика. На губах его по-прежнему витала странная улыбка. И тут на глаза мне попался постер над головой у Эриха. На нем был изображен юноша, немного похожий на Эриха. Я взглянул на соседний постер. Потом на следующий. На всех картинках в этой комнате были изображены юноши, улыбавшиеся примерно так же, как сейчас Эрих.
И вдруг я понял, почему меня берут на работу. Я так испугался, что думал теперь лишь об одном, как бы скорее оказаться на улице.
Я потер лоб и спросил:
— Когда приступать к работе?
— О, я думал, вы начнете уже сегодня. Прямо сейчас, — сказал шеф, не сводя с меня глаз.
— Отлично. Только сперва мне нужно переставить машину, вы позволите?
— У вас есть машина, Вальдемар?
— Машина моих родителей. И они очень рассердятся, если ее поцарапают.
— У нас тут машины не царапают. Пусть стоит, где стоит.
— Она во втором ряду.
— Вальдемар, мы с вами оба прекрасно знаем, что у вас нет никакой машины. Прекратите глупости, давайте вести себя, как взрослые люди.
Я был уже почти у двери.
— Вальдемар, если вы выйдете за дверь, можете не возвращаться. Подумайте хорошенько, мой мальчик, — он смотрел на меня печальными глазами.
— Мне очень жаль. Мне правда ужасно жаль. Но я не могу иначе. Просто не могу.